Обрученные судьбой (СИ), стр. 45

Ксения шла к возку будто пьяная, шатаясь, спотыкаясь о подол рубахи. Голова нещадно болела от слез, что были пролиты этой ночью, но она постаралась забыть об этой боли. Нынче же днем она соберет все свои серьги и кольца, что были при ней, отдаст их Милошевскому, чтобы забрать у него хотя бы ту девочку, что так молила ее давеча днем о помощи.

А потом она увидела ее в траве — тонкие запястья, белые льняные волосы. Метнулась к ней прежде, чем ее успел остановить Владислав, шедший позади нее, едва не растянувшись возле одного из воинов, что спал тут же рядом с этой девочкой. Она заберет ее сейчас же, решила Ксения. И пусть что угодно говорит лях, она заберет ее.

Ксения тронула девочку за плечо, пытаясь разбудить. Льняная голова качнулась, и девочка повернулась к ней лицом, уставилась на Ксению широко распахнутыми глазами. Уже навсегда застывшими, ибо холопка была мертва.

Ксения сначала не поняла, что с этой девочкой, почему та, не моргая, смотрит на нее так пристально, только отметила, что рванье, оставшееся от нательной рубахи, ниже талии все бурое от уже запекшейся крови. А потом, когда обжигающее разум осознание проникло в голову, отшатнулась назад, падая в мокрую от росы траву, поползла назад, медленно перебирая руками, не в силах отвести взгляда от этих широко распахнутых глаз. Так она и ползла, пока ее не поднял с травы Владислав на руки, и она не спрятала лицо у него на плече, прижимаясь к его телу, будто в надежде раствориться в его тепле, забыть о прошедшей ночи и о мертвых глазах, как ей казалось, глядящих с укоризной и упреком.

Он отнес ее к возку, где поджидал их Ежи, нахмурив брови, а в темном проеме распахнутой дверцы уже белело встревоженное лицо Марфуты, потерявшей свою боярыню. Когда Владислав перекладывал Ксению на сидение, она задержала его за руку, не давай отстраниться, тихо прошептала, заглянув ему в глаза:

— Ты не спас ее от этой участи… я же просила тебя.

— Ты всегда просишь у меня то, что не в моих силах, панна, — ответил ей так же тихо он, аккуратно высвобождая рукав рубахи из ее пальцев. Она отвернулась от него, пряча лицо в летнике, что лежал рядом на сиденье, и он понял, что может оставить ее, ушел прочь от возка, чтобы поднять жупан, свалившийся с плеч Ксении, когда она отползала от своей страшной находки.

— Я разве неясно сказал тебе не выпускать ее никуда нынче ночью? — резко спросил Владислав шедшего за ним по пятам Ежи. Тот только пожал плечами.

— Маята одна с ней, попробуй — уследи! — а после добавил, видя, как яростно отряхивает шляхтич свой жупан от мелкого сора и травинок. — Не серчай, пан Владислав, видел я, как ты идешь к ней, когда она к костру подошла, потому и не стал догонять.

— Сказать можно, что угодно, — буркнул недовольно Владислав, натягивая на плечи жупан, запахивая его на груди. Он взглянул на девочку, что лежала недалеко от давно погасшего костра, между спящими ляхами, а потом перевел взгляд на возок, откуда доносились сдавленные рыдания и едва слышный успокаивающий голос Марфуты. — Поднимай людей, уезжаем.

— Без пана Милошевского? — уточнил Ежи, доставая из торбы чубук и кисет с табаком. — Он все равно нас догонит, по одной же дороге пойдем.

— Нет, у нас с ним будут разные дороги отныне, — произнес Владислав, наблюдая, как медленно разливается из-за края земли ярко-розовый свет наступающего рассвета.

— Куда тогда пойдем? — спросил его дядька, раскурив чубук, прикрыв ладонью огонек от порывов легкого ветерка, ерошащего волосы Владислава и длинные усы Ежи, а когда Владислав ответил ему, уставился в его затылок, с трудом скрывая удивление на своем лице.

— Ты совсем сбрендил, Владек, прости меня за прямоту мою, — дергая себя за длинный ус задумчиво, произнес Ежи. — Я сразу понял, что твоя затея сулит нам только маяту лишнюю, а когда увидел, кто сидит в возке, и вовсе убедился в том. Ты забылся, видать, под взглядом ясных очей панны.

— Не забывайся, Ежи! — оборвал его Владислав. — Ты же видишь сам, я не могу отвезти ее в Тушино.

— Зато туда — прекрасно можешь! — едко ответил на это усатый поляк, попыхивая чубуком, а потом поднял руки вверх, видя, как прищурил глаза Владислав, как на его лбу пролегли глубокие складки недовольства. — Добже, добже! Уступаю тебе в твоей глупости. Пойду поднимать людей. А что остальные, что в Тушино остались?

— Отправь Рацлава и Люцуся с паном Милошевским. Пусть поднимают мою хоругвь и вслед идут, — распорядился шляхтич. — Да, мне тоже не по нраву, что нас так мало будет! Не хмурь брови, знаю все это. И про шведов знаю, и про то, что города русские многие из-под Самозванца ушли, слышал я Милошевского, как и ты. Знаю и про разъезды, и про отряды русских. Но надобно мне, Ежи, надобно, понимаешь?

Ежи только головой покачал в ответ. Он по глазам Владислава распознал, что решение его уйти от Милошевского да еще направиться туда, куда он задумал, неизменным останется, как не уговаривай его. Все дикая смесь кровей, что течет по жилам Владека.

Не смиряемая ничем гордыня Заславских и непреодолимое упрямство Элены Крышеницкой, его матери, увеличенной в несколько раз упертостью Стефана Заславского. Немало бед принесли эти качества самим родителям Владислава, немало бед принесут и ему!

Ежи немного помедлил, с наслаждением вдыхая в себя ароматный дым, глядя, как поднимается из-за горизонта яркое солнце. Потом сплюнул в траву с досадой, качая головой.

— От дурень-то! Погубит тебя эта панна со своими очами голубыми, погубит, Владек, как едва не сгубила однажды! Чует мое сердце, не к добру ты все это задумал, совсем не к добру! Ну, помогай нам Бог да Святая Дева Мария! — перекрестился Ежи, не отводя глаз от неба, у которого ныне просил о помощи.

Потом он присел на корточки, выбил из чубука остатки табака, спрятал его в небольшую торбу на поясе и зашагал прочь к месту, где вповалку спали пахолики почета Владислава, чтобы поднять их на ноги, передать приказ пана собираться в путь. При этом Ежи то и дело потирал грудь в районе сердца через плотную ткань, будто прося его не ныть так тревожно, не стонать от недоброго предчувствия, что ныне так и распирало его на части.

1. Дважды побеждает тот, кто властвует над собой (лат.)

Глава 12

Последующие три дня Ксения никак не могла выкинуть из головы ту страшную картину, что то и дело вставала перед ее глазами: она кладет руку на плечо юной холопки, и через миг на нее смотрят застывшие мертвые глаза. Даже по ночам это воспоминание не оставляло ее, приходило в снах, заставляя пробуждаться в ужасе, с бешено колотящимся сердцем в груди. Иногда она снилась ей так, как Ксения видела ее некогда наяву, а иногда она склонялась во сне с какого-то берега и находила холопку в воде, темной, почти черной, с плавающими вокруг головы льняными волосами.

А вот нынешней ночью сон был еще страшнее, наполняя душу Ксении при пробуждении животным страхом. Она снова была на берегу, в это густом липком тумане, снова склонялась к воде над плавающим телом девочки. Только в это раз широко распахнутые в никуда глаза были не цвета ореха, а голубые, мертвенно-бледное лицо в обрамлении длинных волос было не лицом холопки, а ее собственным. Это была она, Ксения. Та мертвая девушка в темной воде… она сама.

Потому-то Ксения тихо, стараясь не разбудить Марфуту, выскользнула из возка, накинув на плечи летник, чтобы укрыться от предрассветного холода. В лагере спали, только повернулся на миг к ней сторожевой, что сидел невдалеке от возка, потирая уставшие глаза. Ксения оглядела поляну, пытаясь распознать, где лежит Владислав, но под жупанами, которыми ляхи укрылись с головой, стремясь спрятаться от ночного холода, было трудно угадать. И она оставила эту затею, плотнее запахнула на груди летник и направилась подальше от лагеря, чтобы посидеть в одиночестве, встретить рассвет, который ныне предвещало небо, начавшее светлеть по линии горизонта.

Одной… просто побыть одной. Послушать эту тишину, которую изредка прерывала трель одинокой ранней птахи издали. Все эти три дня Марфа не отходила от нее ни на шаг, с тревогой вглядывалась в лицо, гладила по волосам, когда она плакала.