Кингсблад, потомок королей, стр. 18
Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя.
«Черт тебя дери, Кингсблад, мало тебе горя, что ты негр и должен рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего ты взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда тридцать один год это никому не приходило в голову? Перестань изображать белого, который прикидывается негром. Ты и так негр, и чиппева, и вест-индский арап, так что притворяться нечего. Вот забавно, до чего разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все так считали.
А что если… что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое нужное — это струя прогретой солнцем черной крови?»
Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении всего, чем был Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему, никак не может служить в банке, быть членом Гольф-клуба, офицером, мужем спокойной, уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из шотландцев, другом надменного майора Роднея Олдвика. Все, чем он был раньше, вдруг исчезло, а он все-таки существует, но что же он теперь?
Что мастер № 3 парикмахерской «Суонсор-Гранд» обойдется с мистером Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл еще раздумывал, не откажется ли № 3 подстричь его, а № 3 уже вовсю работал ножницами. Но даже прохладные влажные руки парикмахера, привычно навевающие сны, не успокоили Нийла.
Заведующий парикмахерской, кассирша, негр-чистильщик, мастер № 3 — может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж, — ждут, затаились и смеются над ним?
— Волосы у вас вьющиеся, капитан, никак не подровняешь, — сказал парикмахер.
О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра.
Может, за его спиной мастер № 3 перемигнулся с соседом? Почему он так сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак остракизма, черная зима черноты?
Очень медленно и осторожно Нийл высвободил руку из-под простыни, почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти. Что это, ртутные лампы дают такой свет или в самом деле лунки чуть голубоватые?
Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере — нет, бежать к еще неизвестным ему друзьям-неграм, чтобы они пожалели его, спрятали, защитили.
Когда, наконец, пришло освобождение, он поднялся не с нарядного бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У себя в номере он чуть не застонал.
«Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если она узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у него не вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала».
Еще и еще вспоминалось все приятное и привычное, чего он может лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб. Балы и холостые пирушки в загородном клубе «Вереск», где он однажды председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство. Карьера в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком.
В голове вертелся обрывок английских стишков, которые Род Олдвик цитировал с особым смаком:
А как он сам, по собственным наблюдениям, представляет себе негров?
«Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы такие? Давай, давай, не стесняйся!»
Негры — они все угрюмые и вероломные, как Белфрида.
Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет Белфриды я не вполне уверен.
Они черные, плосконосые, толстогубые».
Он подошел к зеркалу и рассмеялся.
«Сколько же я такого знал, чего нет на свете! Каким был безмозглым попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры — ненастоящие люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил все, что тебя ожидает. Наверно, бог для того обратил меня в негра, чтобы спасти мою душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать: „Ты слеп и невежествен, как белый“, — а это нелегко выслушать даже от себя самого.
Ну, к чему эти нападки на белых? Уверен, что многие из них охотно искупили бы свои грехи будь у них мои возможности.
Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу того, что стали цветным?
Возможно, не спорю».
В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги, почти целиком занятый изображением отеля «Суонсон-Гранд» и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом девяностых годов; места, где писать, почти не оставалось, — видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную золотом ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода.
Ксавье Пик — возможна испанская и французская примесь, но считался 100-процентным негром.
Сидони, его дочь, вышла замуж за Луи Пезо, была на 1/2 чиппева и на 1/2 негритянка.
Александр Пезо, их сын, отец бабушки Жюли, — квартерон, на 1/4 негр.
Моя бабка Жюли Саксинар — на 1/8 негритянка.
Ее дочь, моя мать, — на 1/16 негритянка.
Я — на 1/32 негр.
Бидди — на 1/64 негритянка.
«Ну вот, теперь я, наконец, могу сообщить папе кое-что интересное о наших королевских предках!»
15
Было поздно, но он не пошел обедать в ресторан «Суонсон-Гранд». Не мог он сидеть там и все время думать, смотрят на него или нет. Он уже понял, что негры держатся обособленно не потому, что не могут жить друг без друга, а потому, что не выносят, когда на них пялятся белые идиоты.
Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара.
Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка:
— Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в этом году? Не часто вы нас так балуете!
Бабушка Жюли — та сразу спросила:
— Что случилось, мальчик?
Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло хвоей от подушек, набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно:
— Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от Пика, были только французы и чиппева?
— Говорил я тебе не болтать про Пика! — заныл дедушка Эдгар.
Она вся съежилась. Она знала!
Нийл не унимался:
— Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови?
Она взвизгнула:
— Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано!
Но гнев ее был слишком прозрачен, и слишком прозрачна была ярость дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги, уютно греющего у огня старые кости. Лицо его было ужасно — безжалостное, кровожадное лицо линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца и один раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался:
— Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли себе в голову, что у твоей бабки в роду была черная кровь? Или ты пьян как стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя Эмери и твоя родная мать — ниггеры?
Нийл всегда любил ласково поболтать с дедом, как и со всяким симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки.
— Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я намерен добиться правды. Скажите мне правду.
Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла.
— Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все это ложь, до последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать. Ради создателя, мальчик, забудь об этом.
Бабушка Жюли пронзительно заклохтала:
— Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем.
Не было сил дольше присутствовать при этом самооголении двух дряхлых призраков прошлого, и Нийл отступил, но не сумел смягчить тон своей прощальной реплики: