Апология, стр. 16

2 марта 89

x x x

Все вокруг притворилось Италией,

все вокруг притворились не мной —

и смыкались, как ветви миндальные,

города за моею спиной.

Разве в жизнь эту легкую верится, —

кто мне мир этот весь нашептал?

И ударилось яблоком сердце

о Земли повернувшийся шар.

Рим, март 89

x x x

Я живу в эмиграции,

в иноземном песке,

все что вижу —

абстракции

на чужом языке.

Море точно абстрактное,

даже запаха нет,

только солнце громадное

наполняет мой бред.

Остия, апр. 89

x x x

Пусть бессмыслицей жизнь обернулась,

пустячком географии пестрой,

лоскутами пространства скупого —

и летает бесцветный наперсток

и латает запутанной нитью

белых, красных, сиреневых улиц

матерьял неизбежных открытий,

заучи же язык бирюзовый —

колдованье морское Европы.

Сердце было то влажным, то птичьим

в оглушающем мареве римском,

мостовые влачили конвеер

из слепящего лоском величья.

Поднимала у Форума пальма —

эмигрантка с песков аравийских,

над сиятельным городом веер

и бездомные кошки шипели

точно души в камнях Колизея…

8 июня 90

x x x

Закуси белую косточку на руке,

сделай больно коже — очнись, очнись!

На каком тебя разбудить языке,

ты в Венеции, ночь, и тебе снится жизнь —

не такая, что мальчиком вообразил

этот мир клиновидным — кулек? телескоп?

Ты в Венеции… белую косточку закуси —

этот город — ковчег, и сейчас — потоп.

Вот он мелкий народец каналов, мостов,

ставен, жалюзей, ангелов, мачт, фонарей,

львов, трагет, гондол, барок, крестов,

отпускаемых в небо взамен якорей.

Потому-то, наверное, острова

не уходят лагуной из этих широт,

ибо лучшее место найдешь едва —

как вода стеной над ним встает.

7 июня 89

x x x

Я — «изысканный мужчина»,

ты — «изысканная женщина»,

и легла меж нами чинно

Атлантическая трещина…

10 июня 89

x x x

Ничего не умеешь, имеешь, уметь не хочешь,

хочешь чтобы само пришло, сама пришла,

потому что в Вене-Риме-Нью-Йорке длинные ночи,

как в Москве, Вавилоне… кусок стекла

или просто дыра в стене, дверной проем, бойница,

проницаемые взглядом до той пустоты — насквозь,

через которые втекают-вытекают лица,

все лица жизни, сколько их за нее набралось,

оставляя по себе нелепый, чужой, привычный осадок —

этакое никому-кому-нибудь письмецо —

рысьи бега сгибов, углов, овалов, отвердевающих складок —

это твое-не твое собравшее их лицо.

Комната, номер отеля, каюта, купе вагона —

неси меня-его-меня каменный, железный, деревянный конверт

ты разберешь эту скоропись жизни, Персефона,

в зеленой, бурой, сгоревшей своей траве.

Я о себе-тебе-не себе-толпе идущей

через дни к ночи, бесчисленные, отсчитанные дни,

в этом потопе ночей — в удушье

еще шевелю губами — веслами лиц, как они,

и она — безответна, безадресна, податлива, черновата,

она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить,

и тогда — залепляет нам слух гулкой, свистящей ватой

ночь, но чтобы поверить в ночь — нужно персты вложить.

28 янв. 90

x x x

Как жизнь похожа на себя —

ну что присочинить, прибавить

к ней? Удивляясь, теребя

подол ее, еще лукавить

мальчишкой, сладкого прося,

пока еще не оскудела,

пока на сгибах и осях

к ней приспособленное тело

скрипит, и песенку свою

из воздуха, воды и хлеба

вытягивает и — на Юг

идет окном вагонным небо,

плывет само сквозь пыль огней

и кроны рощ, поля и крыши,

и теплые ладони дней

на стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошел купить

мороженное на вокзале

и просто на землю ступить,

чтобы ее мне не качали.

Там тоже жизнь и запах свой:

арбузов, теплых дынь и яблок,

и у меня над головой

луна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях,

когда придвинулся Воронеж,

стояла ежиком стерня

и пахла степь сухой ладонью,

и небо млело под щекой

под утро, грея неуклонно,

дымящийся в степи Джанкой

в звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотеть

курить, высовывая локоть

к звезде высокой и лететь

над этой далью белобокой,

огни в тумане размечать —

там, чай, играют на гармошке

и дышит девка у плеча,

да влажные заводит плошки

целуясь или хохоча…

лето 91