Лабиринт, стр. 5
Лина дернулась, но Борис, не отрываясь от книги, придержал ее за рукав:
— Дальше самое интересное, просвещайся: «…когда династия пресеклась и, следовательно, государство оказалось ничьим, люди растерялись, перестали понимать, что они такое и где находятся, пришли в брожение, в состояние анархии. Они даже как будто почувствовали себя анархистами поневоле, по какой-то обязанности, печальной, но и неизбежной: некому стало повиноваться — стало быть, надо бунтовать».
— Идиот! Блаженный! Юродивый! — выкрикивала Лина, задыхаясь от плача. И вдруг оттолкнулась от Бориса, словно проверяла, не приклеилась ли к нему, и рванулась к лестнице.
Борис едва удержался на ногах. Подобрал с пола выпавшую из рук книгу и, недоумевая, проговорил вслед:
— Юродивых на Руси терпеливо выслушивали, даже цари, и уж тем более не оскорбляли…
Он был уверен, что сказал это достаточно громко, но она его не слышала. Она скатилась с лестницы вниз и без пальто выскочила на улицу.
Холодный ветер ударил ей в лицо. Она жадно хватала воздух ртом и дышала, дышала глубоко, учащенно, шумно. Ей казалось, внутри ее что-то хрипит, посвистывает, словно плохо действующий насос старается наполнить опустевшую, спавшуюся камеру, но все усилия его напрасны — где-то затаился прокол.
Струя холодного воздуха исправно несли кислород к ее лёгким, но почему-то не избавляли от удушья. Ее горло словно сковало, она вдруг и глотнуть не сумела, испугалась и зарыдала в голос, но ее никто не услышал.
Слёзы ползли по щекам, смешиваясь с мгновенно таявшими снежинками, раздражая ее своим соленым привкусом. Словно надеясь получить указание сверху, Лина снова запрокинула голову, но небо было по-прежнему хмурым и вовсе не расположенным к общению. Казалось, обремененное непосильной ношей, оно опустилось совсем низко и давило, давило, прижимало к земле.
Не чувствуя холода, Лина подставила лицо ветру и мокрым щекочущим снежинкам и запретила себе о чем бы то ни было думать. Но тоскливые мысли не рассеивались, одолевали ее.
Вспомнилось почему-то, как астролог, несколько раз появлявшийся на экранах телевизоров, плохо пряча высокомерие человека, владеющего тайнами, сообщал миллионам непосвященных, что сидящий рядом с ним министр, вполне преуспевающий человек, потерял связь с космосом.
Отец пошутил тогда, что гораздо важнее, чтобы он окончательно не потерял связи с Землей, а потом они с мамой долго и путано распространялись о непостижимости взаимного проникновения космического и земного и хвалили какую-то книгу «Земное эхо солнечных бурь», написанную их однофамильцем или дальним родственником, великим ученым Чижевским.
Мысленно вернувшись к недавнему разговору, Лина забеспокоилась, не оборвалась ли и ее нить, не отказались ли от нее силы космоса, не лишилась ли она высшей опеки, если ни воздух, ни вода, в образе соленых снежинок совершающая круговорот в природе, не очищают ее, не приносят покоя.
Но постепенно дыхание ее стало ровным, голова прояснилась, исчез застрявший в горле комок.
Лина с облегчением еще раз набрала полные легкие свежего воздуха и, прогнав космические размышления, побрела обратно в школу. Куда же еще?..
По всем школьным этажам, лестницам, классам несся ей навстречу призывный клич звонка на перемену. И сразу же хлынул, обрушился на Лину, обтекая и чуть не сшибая с ног, бурный поток вырвавшихся на волю узников, ликующих и воинственных.
Эта бушующая, неуправляемая, совершенно безучастная к ней, да и ко всем другим, стихия была ее земной жизнью, жизнью, которая не щадила, но и не позволяла исчезнуть в потоке, а удерживала на плаву и возвращала к пристани…
2
Засыпая, Сонечка нарочно оставляла зажженным ночник у изголовья своей постели. Мама разрешала ей это, потому что понимала, как пугает дочку темнота.
Ночь для Сони — самая что ни на есть изощренная пытка. Погружение во тьму уносит ее в бездну, откуда можно и не вернуться. И прежде чем позволить одолеть себя, Сонечка долго и самоотверженно борется со сном, заставляя разомкнуться уже слипающиеся веки и все проверяя, не погас ли огонек возле нее — крошечная светящаяся точечка, соединяющая ее с живым трепещущим миром, ее надежда на завтра.
Вполне вероятно, в этой неравной ночной борьбе Соня теряет столько сил, что после, днем, ей недостает их, чтобы выстоят против житейских неурядиц.
Время от времени Сонечке снится, что свет лампы погас и мрак обволакивает ее. Как маленькая, беспомощная мушка, барахтается она в затянувшей ее темной паутине, и воля ее слабеет от сознания, что все бесполезно — она пленница черноты, ее безмолвная рабыня. Это первый миг ужаса.
Кто-то невидимый, добрый пытается спасти ее — выстреливает во тьму пучком ярких искр, как во время праздничного салюта. Но Сонечка не успевает вздохнуть с облегчением — искры, теснясь, соединяются в пламя, неровное по краям, огнедышащее. Это снова угроза — пламя с великой скоростью надвигается на Соню, намереваясь поглотить и испепелить ее.
Соня сжимается от стиснувшего ее страха, и пламя проносится мимо, не опалив ее. Ей будто легче, вольнее, но это обман. Пламя не исчезает, оно взметнулось и неспешно переливается в раскаленный меч. Не отрываясь, Соня наблюдает за дьявольским действом, словно прикованная к нему взглядом, и видит, что огненный меч зависает над нею.
Он не спешит сразить ее, он нацеливается, и наполненное жутью ожидание невыносимо. А огненный меч то скользнет вправо, то отступит левее, то чуть поднимется, то сползет вниз. Он знает, что девочке не уйти от него, и наслаждается ее испугом и своей властью над нею. Неотвратимость беды, пожалуй, самое угнетающее чувство в этом бесконечном, вязком, с малых лет повторяющемся видении.
Сонечка знает из прошлого, что вот-вот она почувствует облегчение, и терпеливо ждет его, не просыпаясь. Из непроницаемой мглы тянутся к ней руки, маленькие, хрупкие, светлые. Это мамины руки, она помнит их тепло, она никогда не спутает их с чужими. Мамины руки пытаются перехватить меч, отстранить от нее, но меч не даётся, увиливает и появляется в ином месте, но все равно над головою. И опять нацеливается. Нет, ей не снести этой муки…
Ей жарко, должно быть, она в сатанинском пекле. Но странно, почему ей приятно? Тепло разливается по всему телу, и идет оно не из адской печи, а от нежных рук мамы. Они не в силах отвести меч, но они обхватили и заслоняют ее, и ей уже не так страшно. Она прижимается к матери, не видя ее, а только ощущая и впитывая ее тепло и… успокаивается.
Слившись воедино, мама и Соня, крадучись, проникают в длинный-предлинный туннель, за которым, если они доползут, открытое свету пространство. Нужно только добраться туда, освободиться. Все внутри дрожит от подстерегающей опасности, но они упрямо движутся вперед, только вперед. И вот наконец свобода! Они парят в воздухе. Сонечка испытывает ни с чем не сравнимое чувство полета. Ей так легко, так радостно. Ей хочется задержать, остановить сон, и тут всякий раз наступает горькое разочарование — в свободном полете они не вознеслись, они падают вниз, в пропасть…
Сонечка кричит: «Нет! Нет! Нет!» — но крик ее исчезает в пространстве. Мама на лету успевает ухватиться за какую-то раскачивающуюся взад-вперед перекладину, похожую на трапецию в цирке, но не выдерживает, разжимает пальцы, а она, Соня, зачем-то повторяет ее жест, тоже отпускает пальцы и сразу же теряет маму.
Это самое жуткое наказание в терзающем ее сне. Мама, освободившись от Сони, взмывает ввысь, как воздушный шарик, отпущенный малышом, а Соня всей тяжестью своего неуклюжего тела падает в бездну, чтобы исчезнуть навеки…
Дольше сон продолжаться не может, и Сонечка просыпается. Она вся в холодном поту, обессиленная, раздавленная, поникшая. Она не сомневается: кто-то свыше внушает ей — это сон вещий. Он предначертание. Он знак ее жизни. Ее судьба. И ей не хочется жить…
Сколько раз, еще маленькой, просила Сонечка маму растолковать ей то, что снится с таким мучительным упорством. Но мама ничего не могла или не хотела объяснить, а только обнимала Соню, гладила по голове и роняла на ее макушку слезинки.