Темная стража, стр. 18

—

Именно поэтому я и сказал ранее, что это кризис беспрецедентных масштабов, — подхватил Фолькман. — Мы подрыли фундамент капиталистической системы, и как только общественность узнает об этом, система рухнет, как карточный домик.

Швейцарский банкир помедлил, оглядывая комнату. Увидел, что приковал всеобщее внимание, и по кислым выражениям лиц некоторых понял: они уже догадываются, что последует дальше, хоть и не знают деталей. Отхлебнул воды из бокала и продолжил:

—

Последние шесть лет Германия придерживалась весьма ущербной экономической политики, и в результате страна из промышленного локомотива Европы превратилась в нечто вроде государства всеобщего благосостояния. Производительность труда упала, безработица дошла до потолка, допустимого в ЕС, и вскоре правительство столкнется с перспективой дефолта по чрезмерно щедрым пенсиям. Одним словом, Германия вот-вот обанкротится. Две недели назад я узнал, что она собирается распродать свои золотые запасы.

Собравшиеся в один голос охнули, осознав, что стоят на краю пропасти.

—

Это шесть тысяч тонн, джентльмены, или примерно объем производства Южной Африки за два года. В настоящее время резерв в Берлине и Бонне составляет лишь две тысячи тонн. Мы должны покрыть дефицит в четыре тысячи тонн.

—

Когда? — осведомился француз, растерявший прежний кураж.

—

Толком не знаю, — ответил Фолькман. — Чтобы поддержать стабильность цен, полагаю, какое-то время будет.

—

Но недостаточно, — проворчал ньюйоркец.

—

И имейте в виду, — гнул свое Фолькман, громоздя катастрофу на катастрофу, — если трейдеры поймут, в какой переплет попали наши банки, они взвинтят цены вдвое, а то и втрое.

—

Мы погибли! — воскликнул голландский банкир. — Все мы. Даже если бы немцы принимали валюту, отплатить ее мы не сможем. Деньги, которые мы сделали на продаже золота, уже одолжены другим. Нам придется отозвать займы, все наши займы. Это погубит нидерландскую экономику.

—

Не только вашу, — вставил банкир по фамилии Гершель. — Мы купили и продали германского золота на двадцать миллиардов долларов, и изрядный шмат этого испарился во время обвала доткомов. Чтобы вернуть их, нам придется опорожнить счета наших вкладчиков. Банки по всем Соединенным Штатам будут буквально осаждать. Снова наступит Великая Депрессия.

В комнате воцарилось подавленное молчание: все переваривали эти слова. Эти люди были слишком молоды, чтобы помнить Депрессию, охватившую мир в 1920-х и 30-х, но слышали рассказы о ней из первых рук от дедов и других родственников. Однако на сей раз все будет гораздо хуже, потому что глобальная экономика чересчур тесно взаимопереплетена. Некоторые думали даже не только о собственных потерях и утратах своих стран. Если нации будут выкручиваться, чтобы обеспечить хотя бы свое население, международной помощи придет конец. Сколько человек в развивающихся странах умрет из-за того, что люди за этим столом продали одолженное золото, чтобы увеличить цифры в доходной графе своих гроссбухов?

И вдруг лощеные корпоративные транжиры стали такими же серыми, как Бернхард Фолькман.

—

А нет ли способа разубедить немцев? — через несколько секунд осведомился один.

—

Можем попытаться, — ответил другой, — но им надо печься о собственных интересах. Они должны получить свое золото обратно или столкнуться с несостоятельностью, возможностью массовых беспорядков, а то и бунтов.

Фолькман позволил беседе пару минут катиться самой по себе, пока банкиры обменивались идеями спасения себя самих, своих банков и всего мира. Кончилось это ничем. Когда разговоры смолкли, снова сменившись молчанием, он попросил южноафриканского представителя Брайса покинуть комнату.

Когда дверь за ним закрылась, банкиры все свое внимание устремили на Фолькмана. Тот хранил молчание, пока ему не задали вопрос, об ответе на который все мысленно молились.

—

Вы созвали нас потому, что у вас есть решение? — поинтересовался английский генеральный директор шестого банка в мире.

—

Да, — просто проронил Фолькман, чуть ли не кожей ощутив их вздохи облегчения. Он настучал текстовое сообщение на своем КПК, и мгновение спустя просторные двери холла снова распахнулись. Вошедший источал то самое ощущение уверенности, которое банкиры сохраняли сугубо внешне, чтобы замаскировать свои сомнения, хотя нипочем бы в этом не признались. Двигался он раскованно, высоко держа голову. Примерно их ровесник — чуть за пятьдесят, может, чуть моложе, сказать трудно. Морщин на лице нет, но во взгляде читаются годы, а стриженные бобриком волосы скорее серебряные, чем каштановые. В отличие от банкиров, он не лучился чопорным самодовольством посвященного, чувством превосходства, приходящим с иллюзией богатства и власти. Он был просто присутствующим, несомненной силой, войдя на их собрание и оказавшись в центре внимания, даже не сказав ни слова.

—

Джентльмены, — сказал Фолькман, когда чужак уселся рядом с ним. — Это Антон Савич, ранее работавший в советском министерстве природных ресурсов. Ныне частный консультант.

Никто не проронил ни слова и даже не шевельнулся. Никто не мог постичь смысл прихода бывшего российского чиновника.

—

Я уже давненько знал, что надвигается нечто подобное, и втайне готовил планы, — продолжал Фолькман. — Ни о каких спорах и несогласии с тем, что я предлагаю, не может быть и речи. Это единственная для нас возможность, и, когда я закончу, каждый из вас согласится на нее безоговорочно. Мистер Савич изложит подробности.

Не вставая, сидя в небрежной позе с рукой, закинутой за спинку кресла, Антон Савич рассказал, как собирается спасти их банки. На это ушло десять минут; никто его не перебивал, а на лицах читалась смесь потрясения, гнева и откровенного отвращения. Голландский банкир выглядел так, будто испытывает физическое недомогание. В лице переменились даже твердокаменные ньюйоркцы, один из которых воевал во Вьетнаме, о чем было известно Фолькману.

—

Иного пути нет, джентльмены, — заявил Берн Фолькман. Выразить согласие устно никто был не в состоянии. Фолькман обвел взглядом одного за другим, встречаясь с ними глазами, и понял, что получил согласие, когда каждый либо отводил глаза, либо едва заметно кивал. Последним оказался голландец. При мысли о том, на что соглашается, он издал слабый стон и опустил взор.

—

Я приму меры, — подытожил Фолькман. — Больше нам подобным образом встречаться не придется.

—

Да нет, наверняка придется, — возразил ньюйоркец, говоривший о Форт-Ноксе. — В аду.

ГЛАВА 7

Кабрильо перекрестился.

Жертвы были разных возрастов, хотя по большей части лет двадцати, насколько можно судить. Некоторые были мертвы уже довольно давно. Их кожа приобрела синюшный оттенок, нескольких раздуло от трупных газов. Другие же явно утонули совсем недавно, когда пираты сбросили контейнер за борт рыболовного судна. В свете палубных прожекторов их тела выглядели болезненно бледными. В путанице конечностей разобрать было трудно, но мужчин вроде бы больше, чем женщин. Помимо ужасной кончины, их объединяло только одно — все они были китайцами.

—

Змееголовы. — Кабрильо с омерзением сплюнул, глядя туда, где разливы солярки все еще горели на поверхности темного океана.

Стремясь найти работу за границами Китая, крестьяне и даже относительно преуспевающие рабочие готовы выложить свыше тридцати тысяч долларов за контрабандный вывоз из страны. Конечно, раскошелиться на такую сумму не по средствам даже богатым китайцам, так что возникла система, в которой нелегальный иммигрант работает на банду, вывезшую его, пока не погасит долг, вкалывая в потогонных цехах или ресторанчиках в каждом городе мира — от Нью-Йорка до Нью-Дели. Женщины, как правило, занимаются проституцией в «массажных салонах», возникших даже в крохотных городках по всей Америке и Канаде. Так они трудятся годами, живя в битком набитых квартирках, принадлежащих бандитам, пока не выплатят долг целиком. А если попытаются сбежать, их семьи в Китае будут пытать или убьют.