Великое сидение, стр. 40

– Над святейшеством потешается. И как его, окаянного, сам бог за это не разразит?

– Потому, знать, и не разразит, что антихрист он.

– Анчихрист, слышь?..

– Воистину анчихрист, анчуткин брат… Какой он царь! Сколь народу и на войне и без войны перевел.

– Матерь божья, заступница… Никола-угодник, господь Исус, что же вы видите лихости, а молчите?..

Припоминали царю Петру и немецкую девку Монсиху, и законную жену, заточенную в монастырь, и теперешнюю, эту иноземную полоненную шлюшку.

Люди жадно прислушивались ко всем толкам. Да и как было не прислушиваться? Хоть и страх великий обуревает от таких слов, а иной глуховатый старик старается хоть как свои уши наладить, чтобы лучше слова ловить.

Что царь Петр – антихрист, это уже для многих не было тайной. Об этом говорили в Москве, в Твери, в Новгороде, в Архангельске, на Олонце, а потом и в самом Петербурге. Доказательство его черных дел видели даже в том, что он «неприятельские города берет боем, а иные обманной хитростью». Так и Орешек им взят, и это петербургское место захвачено, как швед ни упорствовал отдавать его.

Под началом антихриста дальше быть? Да ни в жизнь, никогда!

Начались массовые побеги, поднимались народные мятежи.

Глава третья

I

Костру не давали угаснуть или разгораться сильней. Старший углежог следил за ним, поддерживая ровный неяркий огонь. Он сидел вместе со своими подручными и с гостями из разбойничьей шайки, пришедшими в запоздавших летних сумерках. Вместе с ними на лесном становище углежогов был старик башкирин, явившийся сюда, в приладожские места, из своего дальнего края. Недалеко от костра, на погибель несметному комарью, непрестанно чадил земляной бурт, под которым жарко перетлевали на уголь березовые стволы.

Еще днем трое лихих удальцов пригнали к землянке углежогов двух перхающих овец, принесли из укромного места в лесном овраге припрятанный куль пшена да окаменевший ком соли, чтобы было из чего готовить поздний обед, или ранний ужин, для всей разбойной ватаги. Углежоги и постарались: наварили на всех густого кулеша с мясом, а на запивку – вдосыть студеной, до ломоты в зубах родниковой воды. Не в каждый день такое угощение случается, а выдалось так, посчастливилось – вот и праздник!

Неспешно отдыхая у костра, на довольный, сытый, набитый едой мамон хорошо послушать бывалого чужедальнего человека да под его напевный голос хоть бы и подремать.

Нет, не долит дрема, потому как о неведомом и любопытном рассказывает человек В Петербург, к самому царю, слышь, идет. С жалобой на притеснение башкир и на самовольство людей из уфимского воеводства.

В старом бешмете, повязанном обрывком веревки, в засаленной и надорванной тюбетейке, поджав под себя ноги, натруженные бездорожной ходьбой, мерно раскачиваясь всем корпусом, старик башкирин говорил:

– Голова моя горит, когда я вспоминаю прошлое, но я заставлю себя рассказать все, что было.

Слушайте. Я бывал много раз в самой Уфе, я изучил русских людей и могу так говорить, чтобы меня понимали.

Имя мое – Джалык. Я сын Ташкая, сына Бурнака из Сартаева рода. Моя тамга – хвост лисицы. И я когда-то жил хорошо, и кибитка моя стояла близ высокого холма Чиялы-Туб.

Я был молодым и сильным, мог легко носить на руках двухлетнего жеребенка. Когда родился мой первый сын, мне было столько лет, сколько будет восемь раз по четыре и еще один год.

Я выезжал со своим соколом на охоту. Я веселился. Я жил.

Когда шабер Тура-Мянгу, задумав враждовать со мной, послал мне свою басму, я отослал ее обратно и еще прибавил к ней надломленную стрелу и мертвую мышь. И я смеялся над ним. Смеялся потому, что это означало, как если бы Тура-Мянгу наелся грязи.

Чтобы отомстить мне, он собрал своих людей и пошел на меня. Он остановился на правом берегу Ак-Су и приказал своим глупым людям кричать:

– Ур!.. Ур!..

Мои же люди смеялись и свистели в ответ, прижимая к губам свои пальцы.

Потом моя стрела скоро нашла горло Тура-Мянгу, и он утонул в реке.

Я расскажу вам о своих сыновьях. Их было двое.

Когда родился первый, я дал ему имя Кармасан. Второго я назвал Чермасаном – в память брата моего отца.

Их нет теперь. Они ушли от силы света, глаза их протекли в землю, но имена их выжжены огнем в моем сердце.

Смерть есть чаша, из которой все живущие должны пить.

Я скажу:

Они нисколько не походили друг на друга, хотя и были рождены одной матерью, имя которой было Улькун.

Старший был выше своего брата на полголовы и имел такие глаза, как хорошо созревшие ягоды после дождя.

Еще сын – Чермасан.

Видели ли вы когда-нибудь молодой надречный осокорь? Он стоит прямо потому, что он стройный. И если его качает ветром, то качается он мягко, легко. Вот таким же был и мой Чермасан.

Он услаждал мой слух песнями. Он хорошо умел играть на курае. Он был певцом и храбрым воином, был джигитом.

Я любил их обоих. Они были славные батыри.

Слушайте:

Аксакал Кара-Абыз имел дочь, которая затмевала своей красотой даже летнюю луну. Ее волосы были много черней, чем крыло кургуна. Но цвет ее лица был не желтее, чем свежий курт из овечьего молока. И когда смотрела она, то жар светился в ее глазах.

Звали ее Ай-Бике. Она не красила брови и ногти в черное и красное. Она была и без того молода и красива.

Я увидел ее и сказал сыну своему Кармасану:

– Твой брат еще молод, а ты уже стал совсем большой. Знаешь ли ты, что по ту сторону Ак-Су живет аксакал Кара-Абыз и что у него есть дочь Ай-Бике? Рожденный женщиной ищет женщину, чтобы продолжить свой род.

Такие слова я сказал Кармасану, и он понял меня.

И я послал Кара-Абызу три табуна овец и полтабуна кобылиц. Я дал жену Кармасану. И я устроил большой туй. Мои гости пили мед и кумыс. Они пели песни и играли на курае…

Ох, мысли мои путаются, как мокрые волосы в хвосте паршивого коня. Но я буду говорить до конца.

Итак:

Мы сидели, мы пили мед, пили кумыс, мы пировали. Все было хорошо, наступал вечер.

Когда затихли песни и женщины пошли доить кобылиц, я тоже поднялся и пошел. Все было тихо и спокойно, как это нужно. Я посмотрел на небо: там не было туч. В вышине сверкал Джиды-Юлдуз, который так похож на опрокинутый черпак для кумыса. Все его звезды горели, точно те драгоценные камни, что так искусно вправляют в рукояти клычей черкесские мастера. Все было спокойно вокруг, но я словно чего-то ждал, чего-то боялся.

И вот явился он, нежданный гонец. Я помню, что под ним был усталый конь и с его боков сбегала горько пахнувшая пена.

И гонец сказал мне:

– Тюра! Я еду из аймака, что лежит подле большого сырта Джабык-Карагаз. Я принес весть: царский полковник Аристов – да ослепнут его глаза! – идет сюда с полуденной стороны. У него проводником Тугайбей. И с полковником столько солдат, сколько может быть дурных мух в жаркое лето.

Я не зажег в своих глазах огонь ненависти. Я не рассердился на этого гонца, не приказал отрезать ему язык за то, что он принес дурные вести.

Да! Я ввел его в свою кибитку. Я накормил его и напоил. Я поступил с ним хорошо.

Гонец принес не ложные вести. Так было. Солдаты царя Петра пришли. Это случилось в ту пору, когда перестает куковать в урмане бессемейный кянук.

Их была тьма. И они двигались, как тьма, наползающая в сумерках с гор. Их было очень много. И главный начальник над всеми солдатами был полковник Аристов, да будет имя его вонючим, и пусть свиньи мочатся на его могиле!

Они искали брод через Ак-Су. Они взяли кожаные турсуки и надули их воздухом, привязали их к своим седлам по одному с каждой стороны и перешли Ак-Су.

Я увидел их впервые за ближним холмом, что находится справа от Чиялы-Туб. Они были от меня на расстоянии трех полетов стрелы.