Великое сидение, стр. 169

– Хорошо, государь, распознал чужеземцев, – весело говорили его сподвижники.

– Я же не в коротких наездах бывал у них, когда различным ремеслам обучался.

– Сколько их, государь, изучил?

– Сколько?.. А вот давай считать. Начнем с плотницкого…

Петр насчитал, что знал он четырнадцать ремесел.

– Пятнадцать. Про одно забыл, – заметил Меншиков.

– Какое же?

– А то еще, что царь. Искусным стал в таком ремесле, можно смело сказать, что не всякому дано.

Дружно все посмеялись, и больше всех смеялся сам Петр.

– И еще одному, очень важному у иноземцев я обучился, – сказал он. – Особенно у французов. Научился остерегаться такой роскоши, какая при их дворе. Все стерегитесь роскоши, яко заразной болезни, хотя и немало укоров слышал, что веду себя неподобающе званию. Но, – развел Петр руками, – ничего не поделать. Видно, уж таким уродился, а в кого? – пожал он плечами. – Не ведаю… Этот вот, – указал он на Мусина-Пушкина, – знает, что он сын моего отца. Его родительница про то ему сказывала. А от какого отца я?.. – обвел он взглядом сидевших около него стариков и задержался на Стрешневе. – Уж не от тебя ли я, Тихон Никитич? Ну! Говори, не бойся. Говори, не то задушу! – шутливо угрожал Петр.

– Государь, смилуйся, – приподнял руки Стрешнев. – Не один я был…

VII

Еще не было такой компании, которая рано или поздно не расходилась бы.

Задержавшись на ассамблее, Петр изменил своему правилу, просрочил время ложиться спать. Кто еще не нагулялся, пусть гуляет хоть до полуночи, а то даже и до утра, а ему завтра рано в Адмиралтействе быть и надо отсюда отчаливать.

– Катеринушка, Аннушка, Лисаветка! – сзывал Петр своих домочадцев. – Восвояси пора.

Сестрам-герцогиням впору бы под лавкой спрятаться, дабы дядюшка-государь не увидел их и не позвал уезжать. А он на них и внимания не обратил. Ну и слава богу! Уехал с царственным своим семейством, – без него вольнее.

Тороватый хозяин, ничего для ради оставшихся гостей не жалея, приказал еще картошки сварить, чтобы угостить тех, кому сего заморского лакомства попервости не досталось, и стряпухи снова вывалили на стол из горшков исходящую густым паром горячую снедь, – картосы, картоши, карфеты, как еще по-благородному сей фрукт называют, а по-простецкому – земляное, или чертово, яблоко.

Ох, эти новомодные яства, сколь греха с ними!.. Принимает их нутро, а что потом станет – опаска все же берет.

Картоха – богом проклятый плод; чай – двою проклят; табак да кофий – трою. Но получается так, что запретный плод сладок.

Ладно. Согрешивши в поганой еде, можно будет чистосердечно покаяться и отпущение греха получить, а потому старозаветные господа бояре по одной картофелине, на пробу, из общей кучки к себе подкатили и, глядя, как делают другие, тоже обжигая пальцы, сдирали тонкую кожицу, – жжется, нечистый дух!.. Макали рассыпчатую мякоть в соль, боязливо пробовали зубами, – вроде бы ничего, жуется. Будет что в Москве рассказать, чем угощался у генерал-адмирала графа Апраксина.

А молодые мичманы охотно ели картошку и подбадривали к тому своих дам-герцогинь.

Опаска опаской, а на столе вскоре осталась только картофельная шелуха. Можно было съеденное запить кофием или крепким до терпкости чаем душеньку напоследок распарить.

Все, что подавалось, было съедено, выпито. Вконец сморившиеся гости спали где кого сон одолел: за столом, на лавке, а то и на полу, а те, кто держался еще на ногах, последний «посошок» на дорожку – и по домам.

– Вы дозволите вас проводить? – осведомлялись мичманы-кавалеры у дам-герцогинь.

– Очень будет приятственно, – соглашались они.

– На просторе можно свежим воздухом подышать.

И хотя по дороге кавалеры старались крепко держать дам под ручку, а их – то одну, то другую – заносило куда-то в сторону, да не так тверды были на ногах и сами господа унтер-офицеры, но все-таки пробирались вперед.

– Гляньте-ка, наша!.. – воскликнула Анна, увидев оставленную у дороги, припавшую к земле карету. Ни лошади, ни кучера не было.

– Ежели б она не была сломанной, мы бы с Мишей впряглись в нее и вас повезли, – сказал герцогиням Шорников.

Катеринка висла на руке Михаила Пропотеева и допытывалась у него:

– Миш… ты, Миш… мишман?..

– Мичман, что ль?

– Ага. Мишман ты, Миш?..

– Мичман, конечно.

– Конечно, конечно, – грустно повторила она. – Вот и конечна наша дорога…

Все время веселой, смешливой Катеринка была, а тут вдруг запечалилась. Жалко стало, что подошла пора с кавалерами расставаться. Вот он, царский Летний дворец.

Поцеловала Катеринка одного кавалера, другого и взяла с них слово, чтобы завтрашним вечером опять свидеться.

– Домой к нам приходите. Мы велим маменьке вас приветить.

– Как стемнеет, так явимся, – заверял Михаил Пропотеев.

Митька Шорников теребил пальцы Анны, а она склонила голову к нему на плечо и в дреме прикрыла глаза.

Тогда Митька мысленно перекрестился и – будь что будет – впился губами в ее губы, да так, что она едва не задохнулась. Но не оттолкнула, не осерчала на такое его своеволие, а спросила:

– Придешь завтра?

– Приду.

Не понять было Митьке Шорникову, то ли он зараз протрезвел после этого, то ли еще сильней опьянел. Она, во сне снившаяся, будто бы шестипалая, станет его возлюбленной. Завтра же, завтра!.. Потом можно будет выговорить ей, с какой обидой покидал он митавский замок, где она так озлобленно его встретила. А может, забыть о том навсегда, не омрачать ни ее, ни себя? Конечно, так будет лучше.

И Мишке Пропотееву было очень приятно сознавать, что мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна столь благосклонной была к нему. Слегка как бы горел и приятно щекотал кожу щеки ее поцелуй. Вот каким счастливым событием ознаменован сей вечер!

Жалко будет умываться и смывать такое памятное прикосновение ее губ.

Ух, какие вожделенные сны навевал им в остаток той ночи шкодливый амур, – не кончаться бы его озорству никогда!

Митьке еще можно было спать, а Михаилу надлежало ранним утром явиться в Адмиралтейство, чтобы снастить парусами шхуну «Лиска». Разомкнул он заспанные веки, а за окошком уже развиднелось. Проспал, мать честная!..

Хорошо, что казарма от Адмиралтейства недалеко, но все равно опоздал.

На адмиралтейском дворе повстречал корабельщика Федоса Скляева и от него узнал, что царь давно уже тут. Перепугался Михаил, и первой его мыслью было бежать назад в казарму да сказаться больным.

– Чего замыкался? – спросил Скляев.

– Не знаю, как быть. Боюсь государева гнева, что он долго ждал меня.

– Проспал, что ль?

– Проспал, Федос, – признался Михаил.

– Так ему про то и скажи. Упаси бог небылицу какую придумать. Он вранья нипочем не потерпит.

Да и как соврать? Знает ведь царь, что на ассамблее гулял.

– Явился? – увидал подошедшего мичмана Петр. – А я давно уже здесь.

– Виноват, государь. Проспал.

– Проспал? – переспросил Петр.

Михаил опустил виновную голову. Петр положил ему на плечо руку и слегка надавил. Михаил вздрогнул, решив, что сию минуту начнется расправа, но царь привлек его к себе и сказал:

– Спасибо, малый, что правду говоришь. Бог простит твою оплошность. Кто бабке не внук! Отмеряй полотнища.

Весь день, ни на минуту не покладая рук, работал Михаил. Перебирался по реям, крепил паруса; держась как можно круче, поворачивал на тот и на другой галс, чтобы оказаться и в наветре и противу ветра. Надо все сделать так, чтобы никакого замечания не было от царя. Будет шхуна «Лиска» полностью оснащена, генерал-адмирал на ней еще один пир задаст. Впервой на ней пировали, когда спускали со стапеля на воду, а еще будет пир перед тем, как ей в плавание выходить.

За своего товарища и за себя самого отсыпался в то время Дмитрий Шорников, а когда проснулся, долго не мог разобраться, что во сне было, а что вчера наяву. В голове еще тмяно и медленно прояснивалось. Разобравшись наконец, что приходилось на сонное видение и что на действительность, Митька в предвкушении вечернего свидания с герцогиней Анной все свое обмундирование так начистил, что оно стало новее своего первозданного вида. Пряжки, пуговицы жаром горели; остро наточенным косачом начисто оголил едва-едва защетинившуюся бороду и надушил себя не хуже, чем «Вздохами амура». В Кронштадт, к месту службы на корабле, начальство пока еще не направляло, значит, можно нагуляться досыта.