Белая кокарда, стр. 7

— Вот это человек, — сказал я.

— Да. — Джон Лихейн выпрямился. — Вот это человек! И знаешь, что я тебе скажу: не хотел бы я быть на твоём месте, если ты скажешь кому-нибудь о том, что должен передать ему. Любой назовёт это изменой. Да, назовёт это изменой, это уж точно, даже если тебе разомкнёт зубы сам Карл Лабат.

— Карл Лабат? Что вам о нём известно? — прошептал я.

Лицо его стало серым, и он снова перекрестился.

— Капитан немецкого полка, больше я ничего о нём не знаю. — Он схватил меня за руку: — Но я вот что тебе скажу, Риган: ты будешь молиться о смерти, если когда его встретишь, и может статься, что в городе Дублине ты найдёшь его за первой же дверью, в которую постучишь, если не раньше.

Я встал, подошёл к окну и стал глядеть на двор. Вот и этот о том же, подумал я, скоро мне во сне будет спиться проклятый Карл Лабат.

— Иди-ка вниз, позавтракай, сынок, пока ни у кого нет никаких подозрений.

В эту минуту крупный красивый мужчина вывел во двор лошадь, оседлал её и подтянул подпруги; в нём чувствовалась лёгкость и сила, осанка его показалась мне знакомой. Я спросил у Джо Лихейна:

— Кто этот постоялец?

Лихейн пожал плечами.

— Человек по имени Ба?ррингтон. Он прискакал из Уэксфорда прошлой ночью, кажись, тут же за тобой.

— Лошадь у него была в мыле?

— Вся мокрая, словно её окатили водой! Я сам ставил её в стойло, он, видно, скакал что было мочи. А что?

Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, которого я видел на мысу возле форта; тогда мне показалось, что он гонится за мной.

Английские драгуны

День я провёл на постоялом дворе с Джо Лихейном и его дочкой; лучше было скакать в темноте, чем налететь на засаду днём и застрять навеки. Да и Майе надо было дать отдохнуть; Майя была скаковая лошадь, а не какая-то кляча, и предпочитала короткие дистанции. К тому же в город в то утро вошла кавалерия в красных мундирах [16] — англичане из графства Хэ?мпшир и До?рсетшир, лучшие полки во всей армии генерала Лейка, — и я с восхищением смотрел на их выправку и стать; это были не те отбросы общества и наёмники, что секли, грабили и жгли. Кто знает, может, восстания 1798 года и не было бы, если бы в Ирландии стояли эти войска.

Но, несмотря на всё моё восхищение ими, сердце у меня чуть не остановилось, когда они ввели своих огромных лошадей во двор и привязали их по обе стороны от Майи, которая стояла под седлом. Я ждал, пока стемнеет.

— Ты здесь, Джон?

Я был в своей комнате, когда Кэтлин стукнула мне в дверь; сквозь щель в занавесках я смотрел вниз, во двор.

— Да.

Я быстро отпер дверь.

Она вошла и бросила на кровать какую-то простую одежду.

— Отец говорит, они могут начать спрашивать о постояльцах. Будь-ка ты лучше слугой в трактире.

— Налезет она на меня? — спросил я, беря одежду в руки.

— В шее туговата, — сказала она, — но верёвка будет ещё туже.

Я переоделся и стал уже спускаться по лестнице, когда Лихейн закричал:

— Эй, парень!

— Да, сударь! — закричал я в ответ.

— Беги-ка в погреб да принеси ещё бочонок для английских солдат.

— Бегу, сударь.

Кэтлин ждала меня на ступеньках, когда я поднялся из погреба с бочонком эля; она была настоящей красавицей, волосы падали волной до тонкой талии, и я подумал, что если мне и захочется прогуляться с какой-нибудь девушкой утром в воскресенье, то это наверняка будет Кэтлин, дочь Джо Лихейна.

— Обещай, что вернёшься из Дублина целым и невредимым, — сказала она.

— Если у меня будет выбор, — отвечал я, переложив бочонок на другое плечо.

— И остановишься у нас в Эннискорти?

— Если только девушки по ту сторону Слейни не так красивы, как ты.

От неё пахло лавандой, словно она приколола веточки дикой лаванды к платью или спрятала их в волосах.

Тут Лихейн как заорёт:

— Эй, парень, несёшь ты этот бочонок или мне самому спуститься за ним?!

— Сию минуту, сударь! — крикнул я ему.

Но мы не тронулись с места — Кэтлин, я и бочонок эля. Вдруг она говорит:

— Будешь ты носить эту безделушку, Джон Риган, чтобы остаться целым и невредимым? — вынимает из кармана медальончик с изображением Святого Кристофера и надевает мне на шею. — А я буду за тебя молиться.

— Молись за Ирландию, Кэтлин.

— Да, за тебя и за неё, ибо это одно и то же.

Мы стояли порознь и глаз почти не поднимали; между нами легла полоса шириной чуть не с милю: ведь речь шла о жизни и смерти.

А потом она сказала:

— А теперь неси-ка лучше этот бочонок отцу, а то разговоров не оберёшься.

Я стал подыматься по лестнице, а она засмеялась, зажав рот руками и покраснев.

— В чём дело? — спросил я, оглядываясь.

— Парень, что прислуживал у нас в трактире, ростом был невелик, футов [17] пять, не больше, так что жилет у тебя трещит по швам, а штаны едва-едва колени закрывают.

Она повалилась на ступеньку, хохоча без удержу, а я отправился в трактир, и там мне уже было не до смеха.

Только я вошёл с бочонком, как все солдаты уставились на меня; с минуту я был уверен, что мистер Лихейн меня выдал. Никто не двигался. Держа в руках тяжёлые кружки с пивом, они смотрели, как я устанавливал бочонок возле крана; они казались огромными в своих алых мундирах, футов семь, не меньше, а на головах у них сияли медные шлемы с гребнями. То была аристократия английской армии. Предложи мне всё золото ирландской казны, я бы ни с одним из них связываться не стал. Я поставил бочонок у крана и хотел выйти вон.

— Стой, — сказал сержант.

Я остановился, глядя в пол и согнувшись, уповая на Джо Лихейна.

Сержант повернулся к нему:

— Значит, тут у вас ты, твоя дочка, конюх — мы его видели во дворе — и этот.

Кивком он указал на меня.

— Ну, да, — сказал хозяин, и я восхитился его находчивостью.

В Ирландии в эти годы солжёшь — и спасёшься от петли, а не то ложись прямо в гроб.

— А постояльцев нет?

— Нет. Был тут один, так он утром уехал.

— Как звали?

— Он сказал: Йона Баррингтон.

Сержант крякнул, отпил большой глоток из кружки и поставил её на стойку.

— А ты, тебя как зовут? — спросил он меня.

— Тим Макко?й, — ответил Лихейн. Сержант грозно взглянул на него.

— Что, у него своего языка нет?

— Есть-то есть, — отвечал хозяин спокойно, — только что толку? Не очень-то он смышлён, от конюха недалеко ушёл, дурень, и только.

Сержант подошёл ближе, протянул руку и взял меня за подбородок. Глаза его, ярко-голубые на загорелом лице, уставились в мои.

— Как тебя зовут, парень?

— Тим, — отвечал я хрипло.

— Тим, а дальше?

— Тим Маккой, сударь.

В трактире стояла звонкая тишина. Дверь во двор была открыта, и поверх сержантова плеча я видел, как на холмах над Эннискорти колышется по ветру вереск, и слышал, как Майя бьёт копытом во дворе, и с трудом поборол желание броситься к ней. Вскочить бы в седло, и только бы они меня и видели, это я знал точно. Но я знал также и то, что, если бы я кинулся к двери, я затянул бы петлю на шее Джо Лихейна, патриота.

— Мне он не кажется таким уж дурнем! — загремел сержант. — Откуда ты?

— Эннискорти, — отвечал я.

— И давно ты здесь?

— Я его взял на Рождество, — сказал Джо, не сводя с меня глаз.

Я повернулся к сержанту и с расстановкой сказал:

— Сударь, он лжёт. Я к нему в ноябре поступил.

— Да у него не все дома! — вскричал Джо. — Я его в канун рождества взял…

— Это неважно, — сказал сержант.

— Нет, важно! — заорал я. — Вечно он говорит, что у меня не все дома. А я поступил сюда в ноябре, когда моя матка померла, и он это знает.

— Я вам говорил, сержант, что у него заклёпок не хватает, — сказал Джо и отвернулся.