Скифы в остроконечных шапках, стр. 26
— Прочь с глаз, рабыня! Твое дело реветь из-за девчонки.
— Мата, не плачь, — донеслось из кибитки.
— Молчи, звереныш! — крикнула Гунда.
Лохмат у задних колес залился лаем.
— Я буду плакать и о тебе, царица, — сказала Миррина и, не в силах ждать больше, добавила: — Позволь отдать Одатис горшочек пчелиного меда.
— Сказано, прочь, колдунья! Сказано, не позволю.
На следующий день разговор повторился.
— Царица, неужели тебе во вред, если Одатис полакомится медом? Смотри, горшочек совсем маленький.
— Отнять твой проклятый горшочек, и дело с концом! — вскричала, теряя терпение, Гунда.
Миррина отъехала к задним колесам. Отчаяние захлестнуло тяжелой волной. Двигаться, петь, развлекать царицу, выслушивать грубые окрики силы на трудный путь она находила в ожидании. Зарубки на гребне день ото дня приближали к ней амфору. Но вот настой у нее в руках, и она не знает, как поступить дальше. Одатис в темнице. Крепче камня отгородил ее белый войлок. Как пробиться сквозь страшную стену? Где уязвимое место, в котором можно проломить брешь? Если бросить амфору прямо в кибитку — Гунда отнимет. Ночью, когда Гунда спит, дружинники глаз не смыкают. Миррина пыталась пробраться ночью к кибитке, и ничего не вышло: прогнали ее.
«Взрезать войлок с той стороны, где Одатис! — пришло вдруг Миррине в голову. — Если меня даже убьют, все равно Одатис выпьет настой». Но едва Миррина успела подумать, грянул вопль, какого давно не было слышно:
— Оу! Оу! Царь! Гунда, радуйся!
Размахивая акинаками, дружинники ринулись на кибитку, Лохмат едва успел выскочить из-под копыт, и заслон из пятидесяти человек оттеснил Миррину назад.
С этого момента все изменилось. Медленный змей превратился в быстрого угря. Кони понеслись — только степь затряслась от топота. Колеса загромыхали раскатами грома. Гунда покинула место на шкурах, засела внутри, плотно задернув полог. Дружинники охраняли жену царя неусыпней, чем золото. Неутомимый рой сновал без устали вокруг кибитки, как раньше вокруг Савлиевой повозки. Миррина видела, что мальчики-эллины следили за каждым ее движением, ловили взгляды. Ей нечего было ответить на безмолвный вопрос, и она отворачивалась. Она могла им сказать только два слова: «смерть» и «отчаяние», других у нее не было…
Трава, расцвеченная цветами, ручьи, овраги стремительно уносились назад. По сто и более перелетов стрелы делали в день быстроногие кони. Когда в сумке осталось четыре камушка, Белоног вынес Арзака на полосу сильно примятой травы. «Догнал, — с радостью подумал Арзак. — Теперь дело пойдет проворней». С полудня след резко переменился. Сначала трава была просто притоптана, теперь ее словно акинаками посекли. «Здесь Иданфирс нагнал колесницу и приказал ехать быстро, — растолковал значение следа Арзак. — Вместе с Иданфирсом прискакали Ксанф и Филл, значит, снадобье попало к Миррине и, возможно, она уже передала его Одатис». Арзак повернул коней к Борисфену.
День и еще два дня он ехал вдоль береговой полосы. Наступил четвертый, последний день, дошел до середины и двинулся закат. Скоро последний маленький камушек покатится по земле, усеянной черными и серыми валунами.
19
Клятва на берегу Борисфена
Ксанф и Филл ждали у Волчьей пасти — так называлась гряда валунов, ведущая к царскому стойбищу Вечности. Эллины были одни, без Одатис. Арзак это понял сразу. Он бросил коней и, сокращая путь, побежал по камням.
— Друг, все пропало, — сказал Ксанф, вставая навстречу, — ее унесли вместе с другими. Мы видели и не могли помешать.
Арзак без сил привалился к огромному валуну.
— Не успели доставить снадобье? — спросил он, сползая на землю. По ногам словно кто-то ударил палкой.
— Успели, друг. Только не было способа передать амфору Одатис. Воины никого не подпускали к кибитке, охраняли и днем и ночью. Женщина со шрамом очень страдала.
— Где она?
— Ее убили.
— Как и ее тоже?
Ксанф с тоской посмотрел на Филла. Филл всегда приходил на помощь, когда действовать приходилось словами. Но сейчас он сидел, уставившись в землю, обхватив руками колени, подтянутые к подбородку. Он даже не приветствовал Арзака обычным «Хайре!».
— Ксанф, — сказал Арзак, я должен знать все.
— Это случилось, когда царскую мумию опустили на войлок. Воины стали убивать лошадей. Потом вывели из кибитки женщину в золоте и Одатис. Одатис помахала рукой и что-то крикнула, мне показалось, что она произнесла твое имя. — Ксанф замолчал и тоже уставился в землю.
— Говори все до конца.
— Конец наступил скоро, быстрее, чем я рассказываю. Откуда-то выскочил рыжий лохматый пес и прыгнул на грудь Одатис. Следом за ним сквозь оцепление прорвалась ваша «мата». Ее руки были вытянуты вперед. «Пей!» — наверное, так она крикнула. Во всяком случае, она что-то коротко крикнула и быстро передала настой. Одатис выпила и упала замертво. Пес завыл, стал лизать ей щеки и губы и тоже упал, только два или три раза дернул лапами. Тогда женщины стали кричать. Женщина в золоте выхватила кинжал…
Не догадываясь о смысле слов, которыми обменялись Миррина и Гунда, Ксанф не мог до конца понять развязку событий, разыгравшихся у него на глазах.
Все произошло быстро.
— Песельница мертва! Она умерла раньше царской супруги, ее нельзя хоронить вместе с царем! — закричала Миррина.
Дружинники в замешательстве остановились.
— Песельница в царстве теней! — продолжала кричать Миррина, выбирая момент, чтобы поднять Одатис.
Но тут перед ней выросла Гунда, тяжелая и неподвижная, как статуя. Золотые блестки слепили глаза.
— Чуяло мое сердце, что опоишь девчонку зельем.
— Одатис мертва, ее нельзя хоронить с царем.
— Девчонку можно, тебя, колдунья, нельзя.
Из расшитого блестками рукава в руку скользнул кинжал. Гунда сделала резкий взмах. Миррина упала.
— Берите девчонку, берите пса, пусть сторожит шатер.
Дружинники выполнили приказание.
— Воины схватили Одатис и пса и опустили их в яму, — сказал Ксанф и перевел дыхание. Тяжелой ношей был страшный рассказ, в котором справляла свой праздник смерть.
— А мата? — спросил Арзак. Даже теперь он не решался назвать Миррину по имени.
— Она лежала мертвая в луже крови. Потом появился высокий старик. Он поднял ее. Это было так печально. Он нес ее на вытянутых руках, словно ребенка.
— Лютые варвары, — медленно выговорил Филл. — Они убили женщину в золоте, убили конюхов, передушили табун лошадей.
— Филл, — сказал Ксанф, — мы, греки, приносим в жертву богам сотни быков и овец.
— Но не людей.
— Скифы верят, что погребенные вместе с царем будут счастливы в той, другой жизни, — тихо сказал Арзак.
— Никто еще не возвращался из царства теней на землю, чтобы сообщить нам об этом.
— Укроти свой язык. У нашего друга горе, а горе не терпит пустопорожних слов.
Ксанф опустился на землю рядом с Арзаком и сжал своей крепкой ладонью его плечо. Филл подвинулся ближе.
Они сидели так долго, молчали, думали об одном. Страшный день подходил к концу. Багровое солнце расплющилось, и облака, словно перья невиданной птицы, разбросанные по всему небу, налились розово-алым светом.
— Трех ночей мне не хватит, — прошептал Арзак.
— Втроем мы сделаем втрое быстрее, — отозвался Филл.
Арзак вздрогнул. Он не заметил, что произнес вслух то, о чем думал все это время.
— Конечно, втроем, — подтвердил Ксанф.
— Нет, — сказал Арзак, помедлив.
— Почему? Кто помешает?
— Людям чужого племени нельзя прикасаться к нашим могилам.
— Разве мы не братья твои, Арзак? — спросил Ксанф.
— Мы даже влезли в скифскую шкуру, — добавил Филл.
— Это правда. Вы мне как братья, вы носите ради меня нашу одежду, но кровь в ваших жилах течет чужая.
Перерекаться с упрямым скифом было бессмысленно. Ксанф и Филл понуро уставились в землю. Вдруг Арзак схватил их за руки и притянул к себе. Попеременно глядя в глаза то одному, то другому, он быстро спросил: