Скифы в остроконечных шапках, стр. 16

— Нет, — сказал Арзак. — Степь опасна.

— Правда твоя, плен мы уже испытали и без тебя бы погибли. Но будь справедлив. Ты мог бы заметить, что мы не трусы и бросились на сатарха, как только пришел момент. А если с ножом не справились, так потому что рты были забиты кляпами. Иди, прыгай в седло, скачи на своем Белоноге. Но знай, я побегу рядом, держась за его хвост, и буду бежать, пока хватит сил.

Филл посмотрел на Арзака яростным взглядом, и Арзак понял: сделает, как говорит.

— Ксанф, из вас двоих ты рассудительней, уговори Филла.

— Все решено, Арзак, — сказал Ксанф. — Мы обязаны тебе жизнью, понимаешь, жизнью. К тому же мы надеемся отыскать…

— Отыскать мою невесту с волосами пшеницы, — перебил друга Филл. Слышишь, Медведь, сам Ксанф сказал, что все решено.

Филл с места прыгнул на спину добытой в бою лошадки.

— Слезай, — сказал Арзак, сдавшись. — Мы с тобой поедем на Белоноге. Тавра отдадим Ксанфу.

Правильней было новую лошадку назвать Сатархом, но ведь сатархи мало чем отличались от тавров, а слово «тавр» было короче.

— Слушаюсь, предводитель! — Оттолкнувшись, Филл птицей перелетел в седло Белонога.

— Филл замечательный наездник, — сказал Ксанф в ответ на удивленный взгляд, каким Арзак проводил смелый прыжок. — Он и по-эллински — без седла, и по-скифски — в седле многих обскачет.

«Вперед, мой конь, через поля и травы», — запел Филл, как только тронулись в путь.

Он сидел за спиной Арзака, на самом краю седельной подушки и думал, что степь похожа на море и что в волнах травы, как настоящих волнах можно утонуть.

— В степи много табунов, — сказал Арзак, — скоро заарканим тебе собственного коня.

— Конечно, заарканим. А правда, Медведь, как будет прекрасно, если все, кто потерял друг друга, встретятся снова?

— Одатис называет меня Арзак-окс — «Добрый Медведь», — сказал Арзак вместо ответа и, помолчав, добавил: — Пой. Хорошая это песня про мчащегося коня.

Ни Филл, ни Арзак не знали, что в семи днях перехода на север тоже звучала песня Эллады.

12

Песня Миррины

— пела Миррина.

Она начала петь, едва покинув ночную стоянку, кибитка тронулась в путь. Песня утонула в криках и воплях, в звоне и клекоте бубенцов. Но в кибитку из белого войлока песня проникла, и знакомый печальный напев обрадовал свернувшуюся в углу Одатис. Одатис села, прижавшись щекой к войлоку.

— Пой, пой еще, — прошептала она так тихо, что не услышала даже Гунда.

Миррина шла возле высоких, в рост человека, колес, удивляясь, что мысль о песне не пришла в голову раньше. Вот он способ, который она искала. Песня передаст девочке весть о настое. Слова этой песни были известны Одатис, она знала их смысл, и если твердить их все время, Одатис поймет.

Лишь бы Гунда не заподозрила хитрости. Если догадается, запретит петь на чужом языке, Миррина изменила мотив, с печального перешла на веселый, потом снова вернулась к печальному. Но наполнялся ли голос слезами, или звучал в нем смех, слова повторялись одни и те же:

— Ты поняла, дочка? — подняв голову, спросила Миррина по-скифски. Сколько раз за эти дни она кляла себя, что не обучила Одатис, подобно Арзаку, эллинскому языку. — Поняла?

— Поняла, мата, — донеслось сверху.

Бежавший возле кибитки Лохмат весело взвизгнул.

«Все ли поняла? Выпьет ли залпом горький настой, когда придет время?» В том, что Арзак добудет настой, Миррина не сомневалась.

— Все поняла, дочка, о чем в песне пелось?

— Молчи, не отвечай, девчонка, и ты замолчи, рабыня! — крикнула Гунда. — Без конца повторяю, чтобы молчали.

Царская жена сидела в проеме кибитки на стопке овечьих шкур. Ей было слышно каждое слово.

— Подойди, — приказала она замолчавшей Миррине.

Миррина приблизилась.

— Ты, верно, колдунья, — сказала Гунда. — Твое колдовское пение утешило девчонку. Все лежала, словно зверек, а тут распрямилась, всхлипывать перестала. Чем заворожила, колдунья?

Голос у царской жены был высокий и резкий. Слова она выговаривала отрывисто, вкладывая в каждое злость.

— Я не колдунья, — сказала Миррина.

— Как есть колдунья. Пес и то перестал скулить. Заколдуй и меня, колдунья, заговори на сердце кручину-тоску.

— Я не колдунья, — повторила Миррина. — Просто девчонка любит песни. Ты тоже их любишь, иначе зачем тебе понадобилась Одатис. Зачем тебе несмышленая Одатис, царица?

Ответа Миррина не дождалась, Гунда молчала, смотрела вдаль.

— Отпусти Одатис, царица, — сказала Миррина, — взамен забери меня. Я знаю много прекрасных песен, и если ты веришь, что души усопших способны петь, я буду в царстве теней петь для тебя неустанно. Смилуйся, отпусти Одатис. Она едва начала жить. Отпусти, заклинаю тебя твоими богами Папаем, Табити.

— Привет тебе, Гунда! Радуйся, ты идешь за царем! — закричали примчавшиеся дружинники. Акинаки взлетели вверх. Красные капли крови брызнули на траву. — Слава супруге царя! Слава Гунде! В жизни и смерти она рядом с Савлием! — прокричав, что положено, дружина подалась к вороной четверке, тащившей нарядную повозку, изукрашенную золотыми фигурными бляшками.

— Нет, — бросила сверху Гунда. — Я пойду за Савлием, девчонка пойдет за мной. Так я хочу. Другого разговора не будет.

Поймав по лучику солнца, блеснуло десять колец. Пухлые ладони оторвались от колен и ударили одна о другую.

— Коня для рабыни-гречанки, — приказала супруга царя.

Перед Мирриной тотчас очутилась пегая гривастая невысокая лошадка. Ездить верхом, в седле из двух кожаных подушек, скрепленных ремнями, Миррина умела не хуже любой скифской женщины.

— Благодарю, царица, ты добрее, чем кажешься, — сказала Миррина, взбираясь в седло.

Начерненные брови сдвинулись под золотым венцом.

— Глупая, думаешь, сбитые ноги твои пожалела? — с усмешкой сказала Гунда. — Как бы не так. Мне никого не жалко. А ты — рабыня, хуже лохматого пса, что бежит за кибиткой. Прикажу, и ты на четвереньках припустишься, да еще залаешь при этом.

Миррина прикрыла глаза, чтобы гнев не прорвался наружу. «Молчи, приказала она себе. — Вытерпи ради Одатис».

Гунда на гнев рабыни внимания не обратила.

— Я приказала тебе ехать рядом с собой, чтобы слушать сказки, сказала она как ни в чем не бывало. — Снизу слова плохо идут. Для того коня дала, чтобы слышать. Сказывай.

— Что ж, царица, слушай… Я расскажу… Есть много хороших и поучительных историй. В них действуют эллины, но события происходят на берегах Понта… Земли тебе хорошо известны, — сбивчиво начала Миррина. Трудно было прийти в себя после перенесенного оскорбления. Но вскоре голос окреп и сделался ровным. Зазвучал рассказ о делах стародавних и чудесных.

— Слушай, царица, про царя Атаманта и про все, что случилось. Женой Атаманта была Нефела — женщина-«облако», и было у царской четы двое детей — сын по имени Фрикс и маленькая дочь Гелла. Супруги жили счастливо, но потом Нефела-облако удалилась на небо и Атамант женился второй раз. В жены он взял женщину злую, злее не было во все Элладе, и мачеха стала преследовать Фрикса и Геллу. То не велит их кормить, то перед царем оклевещет. Вскоре и вовсе из дома прогнала. Пришлось бедным сиротам жить среди пастухов и в игры играть с овцами, да баранами, да собаками, овец сторожившими.