Иная терра.Трилогия, стр. 206

Решение принято, и назад дороги нет, пусть даже и кажется, что все еще можно свернуть. Он искал другие пути, но не нашел — значит, пойдет по этому. Вне зависимости от того, какую цену придется заплатить. Главное, что заплатит он, а не другие. Орден стоит любой цены, которую Стас сможет заплатить.

Утро выдалось холодным и промозглым. Стас, вышедший на полчаса раньше, чем следовало, успел за пятнадцать минут дороги до метростанции накрутить себя до состояния, близкого к панике. Он раз за разом обдумывал перспективы, пытаясь все же найти в эти последние мгновения другой путь, который не потребует от него подобного, искал, искал, искал — и не находил. Только один вариант, только одна цена. И никак иначе.

Он вышел на одну станцию позже, чтобы пройтись по набережной и успокоиться, но вместо этого довел себя почти до истерики. Почему-то именно сейчас хотелось жить так отчаянно, как никогда раньше, хотелось быть обычным человеком, не брать на себя никакой миссии, влюбиться, наконец, по-человечески, получить образование и создать семью, просто дружить с теми, с кем свела судьба, не затягивая их в обреченный водоворот требующей невозможного Идеи…

Хотелось просто жить, не думая о великой цели, не стремясь к ней, не отдавая ей всего себя без остатка. В конце концов, можно просто быть хорошим человеком, стремиться совершать добрые поступки, быть может — выучиться не на психолога, а на педагога и работать в школе, воспитывая в детях лучшие качества, а не только потребительство и стремление к удовлетворению потребности в удовольствиях. Просто жить. Так просто и так невозможно.

Последние двести метров Стас преодолевал минут десять. Остановившись у двери, взглянул на часы — без пяти семь. Еще пять минут… целых пять минут на то, чтобы передумать, отказаться, уйти, навсегда выкинув из памяти крылатого. Забыть, как страшный сон, все, что было на том проклятом чипе, поверить — это был всего лишь кошмар, не имеющий ничего общего с реальностью…

Шесть пятьдесят восемь. Ноги подкашивались, тошнило, перед глазами все плыло, сердце то принималось бешено колотиться о ребра, то замирало, охваченное смертельным ужасом.

Семь ноль-ноль. Он глубоко вдохнул, шагнул к двери, поднял руку и постучал. Все. Пути назад нет.

IV. VI

Дождь упрямо боролся со снегом за право существовать. Уже вторую неделю Петербург просыпался под невесомой моросью, обедал под аккомпанемент ливня, разъезжался по домам под недовольное шлепанье мокрого снега, а засыпал под мягкий беззвучный снегопад, чтобы утром снова проснуться под дождем. Иногда периодичность менялась, но борьба оставалась неизменной — ноябрь не желал сдавать позиции подступающему декабрю, зима не хотела давать осени лишние дни жизни.

Грея замерзшие пальцы о кружку, полную крепкого горячего чая, Марина невидяще смотрела в окно, на кружащиеся в замысловатом танце снежинки. Ей было жаль их хрупкой красоты, обреченной на слякотную смерть под ногами безразличных прохожих, ей было жаль замерзающего, но до последнего сражающегося с неизбежной льдистостью дождя.

А больше всего ей было жаль себя, вынужденную сейчас покидать кабинет и идти через слякоть к остановке корпоративного рейсового флаера, каждый час курсирующего между ближайшей метростанцией и отелем.

В кабинете было сухо и тепло, а пальцы мерзли просто по привычке, на улице же холодно, сыро, промозгло, и именно сегодня почему-то страшно одиноко. Хотелось позвонить Олегу, попросить его сегодня позвать ее ужинать, или даже просто заехать в магазин и купить продукты — она сама сумеет приготовить что-нибудь интересное и вкусное на его обустроенной по последнему слову кухне.

Потом можно будет ужинать при свечах в гостиной, задернув предварительно шторы, а после еды — постоять у окна с горячим глинтвейном, смотреть, как умирают в лужах льдинки, и греть себя знанием о том, что как бы ни старался дождь — снежинки выстоят, победят, и укутают город белоснежным покрывалом. И снова грустить о дожде, зная, что не пройдет и полугода, как он вернется, и наполнит город своей ликующей песней весны. Грустить, зная, что все поправимо — это немножко больно, но вселяет надежду.

А после можно будет, закутавшись в один на двоих огромный плед, сидеть перед занимающим полкомнаты голографическим экраном и смотреть какой-нибудь из любимых ими обоими фильмов. Когда же фильм закончится, спохватиться, что через пять часов надо вставать, со смехом выпутываться из пледа, наперегонки бежать в душ, смеяться на возмущенный крик — душевых кабин в квартире целых две, но им достаточно и одной, вполне достаточно. Вытирать друг друга большими махровыми полотенцами, целоваться — нежно, нежадно, цепляться за пальцы по пути к кровати, падать на мягкий матрас, споря, кто будет спать у стенки, строить планы по покупке круглой кровати, которую можно будет поставить посреди комнаты, проваливаться в сон, в последний миг спрашивая друг друга: «ты поставила будильник? Нет, это ты должен был поставить!», искать на ощупь хоть один мобил на тумбочке, и засыпать уже всерьез, до самого утра, даже во сне пытаясь не выпустить пальцы… сказать бы «чужие», да только какие же они на самом деле чужие?

Чай в кружке неумолимо остывал, стрелка часов приближалась к одиннадцати, и последний рейсовый флаер отправлялся буквально через пятнадцать минут. Тяжело вздохнув, Марина поставила кружку на стол, задернула штору, приласкав взглядом алеющий на подоконнике букет оранжерейных тюльпанов. Мелкие капельки воды алмазной крошкой покрывали багряные лепестки весенних цветов, искусственно призванных жить и умереть в безжалостной войне на уничтожение между снегом и дождем…

— Да что со мной сегодня такое? — прошептала девушка, до боли прикусывая губу.

Что такое, что такое… обыкновенная осенняя депрессия, просто смягченная наладившейся внезапно личной жизнью. Что же еще. Хорошо быть психологом — всегда можешь определить, почему находишься в том или ином состоянии. Плохо быть психологом — при желании найдешь у себя все что угодно, начиная от маниакально-депрессивного психоза и заканчивая обострением шизофрении.

А хуже всего быть молодым и не очень опытным психологом, когда еще плохо различаешь грань между первым и вторым, и пытаясь диагностировать депрессию, вдруг находишь шизофрению. Вернуть бы сентябрь…

Золото и багрянец, листопады и лесные зеркала, серая змея пустынной трассы и шутки про марш-бросок до станции, и неподдельная радость при виде остановившегося грузовика выпуска года этак сорокового, и веселое сочувствие пожилого водителя-грузина, и щедро предложенная им небольшая фляжка коньяка, жгущего горло и разливающего по венам сладкий жар…

Ловкие пальцы Олега, «случайно» роняющие между сиденьями пятисотенную купюру, и радость за него, сегодняшнего, начинающего понимать — еще вчерашний Олег попытался бы расплатиться за сделанное для них доброе дело, только огорчив водителя, а сегодняшний еще не научился благодарить улыбкой, но зато уже умел оставить свою благодарность незаметно…

Подлетающая к станции за мгновение до того, как разверзлось небо, «стрелка», попытки отряхнуть прилипшие к перепачканной смолой куртке листья в тамбуре, игра в «города», и быстро вскакивающий с заговорщическим шепотом «Контра!» Олег, и бег под проливным дождем вдоль вагонов, закрывающиеся перед носом автоматические двери, и дикий, во все горло, хохот, и скидывание ненужных капюшонов — зачем прятаться от дождя, когда дождь уже внутри, осенний, но все еще полный жизни и силы!

Растворимый кофе в жестяной банке, и метания по всему вокзалу в поисках расписания, и сумасшедший бег к станции, и двери «стрелки», закрывающиеся за спинами, и смех чуть ли не до колик при виде входящих в тамбур контролеров, и с трудом набранная по карманам мелочь… Наконец, город, попытка зайти в кофейню неподалеку от вокзала, грубо оборванная верзилой-охранником, настороженным мокро-потрепанным видом посетителей, и едва не испорченное им настроение, и полное неясной надежды и усталости «может, ко мне?», и дрожащее, но все равно смеющееся «куда угодно, где есть горячий чай», и округлившиеся глаза того самого охранника, когда выставленная им парочка погрузилась в такси-флаер, помахав на прощание рукой…