Смерть у бассейна, стр. 11

Голос Мэдж чуть изменился.

— К нам идет Эдвард.

«Милый Эдвард», — подумала Генриетта с внезапным сердечным волнением.

Эдвард Энгкетл был очень высок и худ. Улыбаясь, он подошел к девушкам.

— Привет, Генриетта! Я тебя больше года не видел.

— Здравствуй, Эдвард.

«Какой Эдвард приятный! Мягкая улыбка, морщинки в углах глаз. И вся его трогательная угловатая фигура… Боже, как я рада его видеть!» — подумала Генриетта.

После трапезы Эдвард сказал Генриетте:

— Пойдем прогуляемся?

У Эдварда был свой способ прогуливаться — медленно брести.

Тропа уводила за дом, извиваясь среди деревьев. «Совсем как роща в Айнсвике», — подумала Генриетта. Милый Айнсвик, как хорошо им было там! Она заговорила с Эдвардом об Айнсвике. Стала раскручиваться лента воспоминаний.

— А помнишь нашу белку? С покалеченной лапкой. Мы еще держали ее в клетке, пока лапа не зажила.

— Еще бы! У нее было такое смешное имя — надо же, забыл.

— Чамли-Марджорибэнкс!

— Точно!

Оба они рассмеялись.

— А старая мисс Бонди, домоправительница, всегда говорила, что белка когда-нибудь удерет по дымоходу.

— А мы еще сердились…

— Но так оно и случилось.

— Она все сама и устроила, — сказала Генриетта уверенно. — Она вложила эту мысль в белкину голову. Скажи, Эдвард, все осталось таким же? Или изменилось? Мне всегда кажется, что там все, как прежде.

— Почему бы тебе не проверить самой? Ты давным-давно не была там.

— Да, верно.

«Как, в самом деле, — подумала она, — я могла прожить столько времени без Айнсвика? Дела, увлечения, новые знакомства…»

— Ты же знаешь, что всегда была бы желанной гостьей.

— Как ты добр, Эдвард!

«Милый Эдвард со своей трогательной угловатостью!»

Помолчав, он сказал:

— Я рад, что ты любишь Айнсвик.

— Айнсвик — прелестнейшее в мире место, — мечтательно отозвалась она.

Длинноногая девчонка с растрепанной каштановой гривой… счастливая девочка и знать не знавшая, что жизнь готовит для нее… девушка, любившая деревья…

Быть счастливой и не подозревать об этом! «Вот бы вернуться», — подумалось ей. Вслух же она вдруг сказала:

— А Игдразиль [4] все стоит?

— Его сожгло молнией.

— Ах, нет, нет!.. Неужели Игдразиль?

Она была поражена. Игдразиль — такое имя она дала большущему дубу. Если уж Игдразиль был повержен богами, значит, ничего незыблемого нет. Лучше уж не возвращаться.

— Ты помнишь свой особый знак — «знак Игдразиль»?

— А, смешное дерево, не похожее ни на одно дерево на свете? Да, я вечно рисовала его на клочках бумаги. И продолжаю рисовать, Эдвард! На промокашках, телефонных книгах, на табличках для бриджа. Я делаю это машинально, стоит мне задуматься. Дай-ка карандаш.

Он протянул ей блокнот с карандашом, и она, улыбаясь, набросала забавное дерево.

— Да, — сказал он, — это Игдразиль.

Они дошли почти до конца тропы. Генриетта села на поваленный ствол. Эдвард опустился рядом.

Она глядела сквозь кроны.

— А тут слегка похоже на Айнсвик. Своего рода карманный Айнсвик. Я иногда думаю, уж не потому ли Люси с Генри поселились здесь? Тебе так не кажется?

— Возможно.

— Никогда нельзя сказать, что у Люси на уме… Ну, а ты, Эдвард, чем занимался все это время, что мы не виделись?

— Ничем, дорогая.

— Боже, какое самоуничижение!

— Деятельность никогда не была моей сильной стороной.

Она бросила на Эдварда быстрый взгляд. Что-то необычное послышалось ей в его тоне. Но он глядел на нее спокойно. И опять Генриетта почувствовала прилив глубокого волнения.

— Возможно, это мудро, — сказала она.

— Мудро? Что?

— Отрешиться от деятельности.

Эдвард ответил медленно, подбирая слова:

— Так странно это слышать от тебя, Генриетта. От тебя, такой благополучной.

— Ты считаешь меня благополучной?

— Да, дорогая. Ты принадлежишь искусству. Ты должна гордиться своим талантом. Не можешь не гордиться.

— Ясно, — сказала Генриетта. — Многие мне так говорили. Они не понимают, не понимают азов моего ремесла. И ты не понимаешь, Эдвард. Как будто стоит вознамериться изваять что-нибудь — и вот, пожалуйста. Нет, образ овладевает тобой, мучает, преследует, так что рано или поздно сдаешься на милость ему и тогда, ненадолго, обретаешь покой, пока все не начинается сначала.

— А ты хочешь покоя?

— Временами мне кажется, что покоя я хочу больше всего на свете.

— Ты могла бы его иметь в Айнсвике. Ты снова стала бы там счастливой. Даже… даже если бы тебе пришлось терпеть меня. Ну как, Генриетта? Почему бы тебе не переехать в Айнсвик, не сделать его своим домом? Он всегда ждет тебя, ты же знаешь.

Генриетта медленно повернула лицо к нему.

— Ты очень нравишься мне, Эдвард. Из-за этого мне так тяжело продолжать говорить «нет».

— Это и есть твое «нет»?

— Прости.

— Ты уже говорила мне «нет» и раньше, но сейчас… в общем, я подумал, что ответ мог быть другим. Сегодня ты счастлива, Генриетта, ты не будешь это отрицать.

— Мне было очень радостно.

— Даже твое лицо — оно моложе, чем было утром.

— Я знаю.

— И ведь мы оба были счастливы, говоря об Айнсвике, думая о нем. Разве тебе не ясно, что это означает, Генриетта?

— Скорее, тебе не ясно, что это означает. Всю эту прогулку мы жили в прошлом.

— Прошлое иногда — прекрасное место для обитания.

— Вернуться туда не дано. Единственное, что никому не дано.

Несколько минут он молчал, потом сказал спокойным, ровным голосом:

— В сущности, ты подразумеваешь, что не выйдешь за меня из-за Джона Кристоу.

Генриетта не ответила, и Эдвард продолжал:

— Это так, ну разве нет? Не будь на свете Джона Кристоу, ты бы стала моей женой.

— Я не представляю себе жизни без Джона Кристоу, — резко ответила она. — Тебе следует это понять!

— Раз так, что мешает ему развестись, чтобы вы могли соединиться?

— А Джон и не собирается. И неизвестно, захотела ли бы я стать его женой, если бы он и сделал это. У тебя совершенно неверные представления о нас.

Задумчиво, словно размышляя вслух, Эдвард сказал:

— Джон Кристоу. В этом мире слишком много Джонов кристоу.

— Ты неправ. Очень мало людей, подобных Джону.

— Прекрасно, если это так. На мой взгляд, по крайней мере, — он поднялся. — Нам лучше вернуться.

Глава 7

Когда они сели в машину, а Льюис закрыла парадную дверь дома на Харли-стрит, Герда ощутила, как боль изгнания пронзает ее. Хлопок двери был последней каплей. Обратного пути нет — а впереди этот жуткий уик-энд. А ведь дома гора дел, которые нельзя оставлять… Закрыла ли она кран в ванной? И счет из прачечной. Она его положила… вот только куда? Хорошо ли оставлять детей с мадемуазель? Она ведь такая… такая… Будет ли Теренс, например, хоть изредка делать что-нибудь из того, что велит мадемуазель? У французских гувернанток, видимо, никогда не бывает авторитета.

Она села за руль, все еще придавленная тоской, и нервно нажала стартер. Нажала еще раз. И еще. Джон сказал:

— Мотор заведется успешнее, если ты включишь зажигание.

— Ой, какая я глупая!

Она бросила на него быстрый, тревожный взгляд. Если Джон сразу начнет злиться… Но, к ее облегчению, он улыбался. «Это потому он так мил, что мы едем к Энгкетлам».

Бедный Джон, он так напряженно работал! Его жизнь бескорыстна, всецело посвящена другим. Неудивительно, что он так предвкушает этот долгий уик-энд. И, возвращаясь мысленно к разговору за столом, она сказала, раньше чем нужно нажав сцепление, так что машину рвануло с места:

— Знаешь, Джон, не шутил бы ты, ей-богу, будто ненавидишь больных. Это очень здорово, как ты умеешь легко относиться ко всему, что ты делаешь, и я это понимаю. Но не дети. Терри особенно. Он все понимает дословно.