Рилла из Инглсайда, стр. 57

Глава 25

Ширли уходит на фронт

— Нет, Вудро, не будет мира без победы, — сказала Сюзан, яростно протыкая вязальной спицей имя президента Вильсона в газетной колонке. — Мы, канадцы, намерены добиться и мира, и победы. А ты, Вудро, если хочешь, можешь довольствоваться миром без победы. — И Сюзан отправилась в постель с приятным сознанием, что одолела президента в споре. Но несколько дней спустя она вбежала к миссис Блайт в крайнем возбуждении.

— Миссис докторша, дорогая, что вы думаете? Только что пришла телефонограмма из Шарлоттауна, что Вудро Вильсон наконец прогнал германского посла. Говорят, это означает начало военных действий. Ну, я начинаю думать, что, какая бы ни была у Вудро голова, душа у него все же неплохая, и я собираюсь реквизировать в нашей кухне немного сахара, чтобы отпраздновать это событие сливочными конфетками — несмотря на все стоны и крики Департамента Продовольствия. Я знала, что эта история с подводными лодками приведет к перелому в войне. Я так и сказала кузине Софии, когда она заявила, будто это начало конца Антанты.

— Только чтобы доктор не слышал о сливочных конфетках, Сюзан, — сказала Аня с улыбкой. — Вы же знаете, он установил для нас очень строгие правила в соответствии с политикой экономии, к которой призывает правительство.

— Да, миссис докторша, дорогая, и мужчина должен быть хозяином в своем доме, а женщины должны подчиняться его решениям. Я тешу себя надеждой, что становлюсь весьма умелой по части экономизирования. — Сюзан приобрела привычку употреблять некоторые «немецкие» термины, и результат был уморительно смешным. — Но время от времени можно потихоньку позволить себе расслабиться, проявив чуточку смекалки. Ширли на днях вспомнил о моих сливочных конфетках — «конфетки марки Сюзан», как он их называет, — и я сказала: «Как только будет первая победа, которую надо отпраздновать, я угощу тебя конфетками». Я считаю, что эти новости вполне равняются победе, а то, о чем доктор не узнает, его никак не огорчит. Я беру на себя всю ответственность, миссис докторша, дорогая, так что пусть вас совесть не мучает.

Сюзан бесстыдно баловала Ширли в ту зиму. Он приезжал на выходные из семинарии каждую неделю, и Сюзан выполняла любые его капризы и готовила для него все его любимые блюда, когда только ей удавалось сделать это тайком или упросить доктора дать разрешение. Хотя она постоянно говорила о войне со всеми остальными, в разговорах с Ширли или в его присутствии она даже не упоминала о боях и следила за ним, точно кошка за мышкой, а когда началось и продолжилось отступление немцев от Бапомского клина [98], к ее радости, несомненно, примешивалось еще более глубокое чувство, которое она никогда не выражала вслух. Несомненно, уже виден конец войны… она кончится теперь прежде… чем кто-нибудь еще… сможет отправиться на фронт.

— Теперь нам сопутствует успех. Немцы уже отступают, — хвастливо заявляла она. — Соединенные Штаты наконец объявили войну [99] — я всегда верила, что они это сделают, несмотря на талант Вудро писать дипломатические ноты, — и вы увидите, что они проявят решимость, которую, как я понимаю, они всегда проявляют, если уж берутся за дело. Да и мы сами уже обратили немцев в бегство.

— У Штатов хорошие намерения, — простонала кузина София, — но при всей своей решимости они не успеют доставить свои части к линии фронта этой весной, а к лету с Антантой будет покончено. Немцы просто заманивают их в ловушку. Этот американец Саймондс [100] говорит, что своим отступлением они ставят войска Антанты в затруднительное положение.

— Этот американец Саймондс наговорил много такого, чему никогда не сумеет найти подтверждения, — возразила Сюзан. — Меня его мнение не волнует, пока Ллойд Джордж остается премьер-министром Англии. Уж он-то не даст обвести себя вокруг пальца, и в этом вы можете быть уверены. На мой взгляд, дела идут хорошо. Америка вступила в войну, а мы снова захватили Кут и Багдад… и я не удивлюсь, если в июне мы увидим наши войска в Берлине… и русских тоже, теперь, когда они избавились от императора. Это, на мой взгляд, была отлично проделанная работа.

— Поживем — увидим, — сказала кузина София, которая, вероятно, очень рассердилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что она скорее увидит Сюзан посрамленной пророчицей, чем успешное свержение русской тирании или даже парад войск Антанты на Унтер-ден-Линден. Но ведь бедствия русского народа происходили вдали от кузины Софии, в то время как эта несносная, оптимистичная Сюзан оставалась вечным бельмом на глазу.

А в эту самую минуту в гостиной Ширли, который сидел на краю стола, покачивая ногами, — смуглый, рыжеватый, крепкий и здоровый от макушки до пят, — спокойно говорил:

— Мама и папа, в прошлый понедельник мне исполнилось восемнадцать. Вы не думаете, что мне пора на фронт?

Побледневшая мать взглянула на него.

— Два моих сына ушли, и один никогда не вернется. Неужели я должна отдать стране и тебя, Ширли?

Вековой плач — «Иосифа нет; и Симеона нет; и Вениамина взять хотите» [101]. Как матери в эту Великую Войну эхом повторяли стон библейского патриарха, прозвучавший так много веков назад!

— Ты же не хочешь, чтобы я уклонился от военной службы, мама? Я мог бы попасть в авиацию. Что ты скажешь, папа?

Руки доктора чуть дрожали, пока он заворачивал в бумажки порошки от ревматизма для Эбби Флэгг. Он давно знал, что эта минута приближается, однако был не совсем готов к ней. Он ответил неторопливо:

— Я не собираюсь удерживать тебя от исполнения того, что ты считаешь своим долгом. Но ты не должен идти на фронт, если не получишь согласия на это твоей матери.

Ширли больше ничего не сказал. Он был немногословным пареньком. Аня тоже больше ничего не сказала в ту минуту. Она думала о могилке маленькой Джойс на старом кладбище за гаванью… маленькой Джойс, которая, если бы осталась жива, была бы сейчас взрослой женщиной… о белом кресте «где-то во Франции» и прекрасных серых глазах маленького мальчика, с пеленок получавшего в семье уроки долга и верности… о Джеме в ужасных окопах Фландрии… о Нэн, Ди и Рилле, ожидающих, ожидающих, ожидающих конца войны, пока проходят лучшие годы юности… думала и спрашивала себя, сможет ли она вынести новые страдания. Ей казалось, что не сможет; она, без сомнения, принесла достаточно жертв.

Однако в тот же вечер она сказала Ширли, что отпускает его.

Сюзан они сообщили об этом не сразу. Она ничего не знала до той минуты, когда несколько дней спустя в ее кухне появился сам Ширли в новенькой форме летчика. Сюзан не стала шуметь и роптать, как это было, когда на войну уходили Джем и Уолтер. Она лишь сказала с каменным лицом:

— Значит, тебя тоже забирают.

— Забирают? Нет. Я иду сам, Сюзан… я должен.

Сюзан присела к столу, скрестила на груди морщинистые старые руки, чтобы унять дрожь пальцев, сделавшихся узловатыми и искривленными за те годы, что она трудилась для инглсайдской детворы, и сказала:

— Да, ты должен идти. Прежде я не понимала, почему так должно быть, но теперь понимаю.

— Вы молодчина, Сюзан, — сказал Ширли.

Он был рад, что Сюзан приняла новость так спокойно… прежде он боялся, как боятся все мальчики, что его ждет неприятная «сцена». Он вышел за дверь, весело насвистывая; но полчаса спустя, когда бледная, печальная Аня вошла в кухню, Сюзан все еще сидела у стола.

— Миссис докторша, дорогая, — сказала Сюзан, признаваясь в том, в чем прежде ни за что не призналась бы, — я чувствую себя очень старой. Джем и Уолтер были вашими, но Ширли — мой. И мне невыносимо думать, что он полетит… его машина потерпит крушение и разобьется вдребезги… его тело будет смято и разбито, станет безжизненным… это милое маленькое тельце, которое я нянчила и ласкала, когда он был крошечным ребеночком.