Тайна любви, стр. 50
Самые оттенки света были заботливо рассчитаны и размерены.
Она была одета в бархатный черный пеньюар, тяжелые шнурки белого цвета стягивали ее талию, руки, плечи и шея были открыты.
Ничего нельзя лучше придумать, чтобы вызвать страсть, как этот контраст тяжелой и темной материи с атласно-белоснежной кожей.
XVI. В когтях соблазна
Федор Дмитриевич Караулов ждал, чтобы она заговорила первая.
Он понял, что она и есть та барыня, о которой говорил швейцар и горничная, а между тем он не мог подавить своего внутреннего волнения и чувствовал, что голос его задрожит, если он произнесет слово.
Грациозным жестом Фанни Викторовна пригласила его сесть.
Он остался стоять.
— Вы принуждаете меня остаться в том же положении, как и вы, — кротко сказала она.
Он имел право быть твердым, но не быть невежливым.
Он сел, но на почтительном расстоянии от своей собеседницы.
Она заметила эту предосторожность.
Протянувшись небрежно на диване, Фанни Викторовна выставила все богатства своего бюста.
— Вы меня боитесь? — спросила она с насмешливой улыбкой.
Федор Дмитриевич имел время оправиться.
Ничто не выказывало его волнения.
Он отвечал с хорошо разыгранным наружным спокойствием:
— Нет, вы меня не пугаете. Только позвольте мне вас просить сейчас же объяснить, что побудило вас написать мне анонимное письмо, и что вы от меня желаете. Я не люблю загадок.
— Загадок, — повторила она.
— Да, загадок, потому что анонимное письмо всегда представляет из себя загадку.
— Извольте, я исполню ваше желание: побудила меня написать вам это письмо — любовь, от вас же я жду только искренности.
Доктор Караулов не ожидал такого вступления.
Он посмотрел на молодую женщину в упор с нескрываемым удивлением.
Она выдержала этот взгляд.
Что же, по ее мнению, особенного она хотела от него?
Он был свободен и хотя добродетелен, но не был обязан никому отдавать отчет в своих действиях.
Она же знала себе цену.
Эта прекрасная грешница понимала, что он не будет сожалеть, если не устоит перед ней.
Она сознавала, что она предлагает, взамен небольшого количества страсти, быть может, откровенного восторга и некоторой неловкости в порывах новичка.
Она решила напоить его сладострастием и обезумить ласками.
Зачем же ей было вести игру более утонченно, зачем играть и притворяться?
— Быть может, — снова начала она, — я виновата перед вами, что не предупредила сначала, кто вас здесь ожидает, но насколько я вас знаю, по рассказам вы — дикарь. Письмо от такой женщины, как я, вас не привлекло бы, напротив, оно заставило бы вас бежать от нее. Вот почему я прибегла к средству, в верности которого не сомневалась, и вызвала вас именем нашего общего друга графа Белавина.
Она оборвала речь, тотчас же заметивши, что сделала большую ошибку.
Действительно, воспоминание о графе Белавине произвело на Караулова оживляющее действие электрического тока в этой одуряющей атмосфере.
Образ графа неминуемо вызвал за собой образ графини.
Федор Дмитриевич пришел совершенно в себя и понял очень хорошо игру своей собеседницы.
— Я вам очень благодарен, — резко начал он, — что вы напомнили мне о вашем письме, будьте же добры сказать мне, скоро ли я увижу графа Белавина?
Она совершенно позабыла, о чем она писала ему.
Это ей напомнило.
— Но разве вы пришли сюда, чтобы видеть графа?
— Конечно, потому что я у него в доме.
Фанни Викторовна не удержалась, чтобы не сделать гневный жест.
— В таком случае вы ошиблись, вы не у графа Белавина.
— У кого же я?
— Вы у меня!
Караулов тотчас же встал.
Хотя он и ранее понял намерение молодой женщины, но все-таки думал, что находится под кровлей друга.
Последние слова Фанни Викторовны окончательно открыли ему глаза.
— Мне остается только извиниться перед вами, — сказал он с холодным поклоном, — в моей непонятной рассеянности и проститься с вами. Прошу вас верить…
Он не успел договорить фразы, как она быстро встала и одним скачком очутилась подле него, блестя красотой. Глаза ее метали искры.
— И вы думаете, что я вас так и отпущу от себя! — воскликнула она.
Они стояли друг перед другом, дрожащие и задыхающиеся.
Молодая женщина употребила всю силу своих чар, и никто, вероятно, не видал ее такой обольстительной.
Уже несколько лет она таила эту любовь, самую чистую, самую идеальную, остерегалась всякого увлечения, она наслаждалась при мысли об этом tete-a-tete, об этой встрече, где в первый раз она отдастся ему вся, безраздельно, от чего она помолодеет, переродится.
И вот в минуту, когда это счастье было у нее в руках, счастье, которого она ожидала, о котором она мечтала, человек, на которого она возлагала все свои надежды возрождения на новой жизни, отвергает ее.
Нет, этого не может быть, этого никогда не будет!
Федор Дмитриевич остановился, пораженный вырвавшимся, видимо, прямо из сердца восклицанием Фанни Викторовны.
— Вы хотите меня удержать силою? — холодно спросил он. — Что же вам от меня угодно?
— Что угодно… — произнесла она, но спазмы в горле не дали ей говорить, и она вдруг неудержимо зарыдала.
Перед Карауловым стояла женщина, настоящая женщина, которую увлекает страсть и которая сбрасывает с себя законы приличий.
Фанни Викторовна с мольбою сложила свои прекрасные руки и устремила взгляд своих глаз, полных слез, на Федора Дмитриевича.
— Слушайте, а потом судите! Я от вас именно и ожидала того, что произошло. Быть может, за это я вас и люблю. Повторяю вам, я люблю вас. Вы не знаете, сколько муки и страдания переживают женщины, подобные мне. Но вы также не знаете, на какую любовь способны такие женщины, раз они полюбят. Вы для меня все: счастье, прощенье, раскаяние, горе, рай, ад, все вместе. Если бы я ранее любила другого человека, как люблю вас, я никогда бы не сделалась такою женщиной, какова я теперь. Нам часто бросают в глаза наши ошибки!.. Увы, но эти ошибки извинительны. Во всем я грешила, кроме сердца. О мое бедное сердце, когда я прислушиваюсь к биению его, под влиянием того чувства, которое вы во мне поселили, мне кажется, что я слышу лепет ребенка. В нем все так полно блаженства, веры в будущее, желания исправиться.
Все это она говорила, обливаясь слезами.
Караулов чувствовал, что его пробирает нервная дрожь.
Он сознавал, что он слабеет перед слезами этой женщины.
Она смолкла, снова разразившись рыданиями.
Он не сказал ей ни одного слова в утешение.
Он не хотел потворствовать капризу этой падшей женщины.
Он не знал таких женщин, но слышал, что они умеют отлично разыгрывать комедии.
К чему она вела этот разговор?
Сдержав свои рыдания, она заговорила снова, как бы предугадывая его мысли.
— Вы, может быть, думаете, что я лгу, что я заранее приготовила для вас эту сцену. Вы думаете, что я вас не знаю, я все знаю, что касается до вас, знаю ваше далеко не обеспеченное положение, ваш талант, вашу славу, ваше бескорыстие. Я не жду от вас ни положения, ни помощи. Мне ничего подобного не надо. Я не солгала, сказав вам сейчас, что вы у меня. Этот дом я купила у вашего друга. Он далеко не в убыток продал его мне, так как я заплатила ему чистыми деньгами.
Фанни Викторовна, прежде всего, была практичная женщина и не могла не дать понять Караулову, что имеет обеспеченное состояние.
Но тут же она поняла, что этот аргумент не может подействовать на Федора Дмитриевича и снова возвратилась к своим чувствам.
— Правда, вы человек дня, человек, о котором говорит весь Петербург… Было бы лестно для женщины быть подругой сердца доктора Караулова. Это льстит женскому тщеславию.
Она остановилась, выпрямилась и посмотрела на него просветленными глазами, на ресницах которых еще блестели слезы.
— Но я не поддаюсь этому чувству. Мне все равно бедны ли вы, или богаты, знамениты ли вы, или неизвестны. Я вижу вас самих, вас, вас самих я люблю всеми силами души моей! Что это вам должно показаться странным, я это понимаю, но я прошу вас, я умоляю вас об одном… Женщина, которая перед вами, грешница. Другим она продавалась, вам она отдается. Не отталкивайте этот дар, который ее возвышает в ее собственных глазах. Возьмите ее. Уступите ей немного любви, а за недостатком последней, не откажите в обмане. Только не говорите мне правды. Дайте мне упиться этой ложью. Вот то благодеяние, та милость, которые вы можете сделать для меня как для женщины. Я красива, богата, многие лица с положением предлагали мне свою руку, иные по любви, иные по расчету… Возьмите меня, я вас буду благословлять так долго, как долго продлится мой сон счастья. Я не буду вас проклинать, когда вы сорвете покрывало с моих глаз.