Тайна любви, стр. 27
Это восклицание, невольно вырвавшееся у Федора Дмитриевича, было ужасно.
Честность иногда груба.
Караулов нехотя был грубым.
Граф Владимир Петрович отступил от него на один шаг.
Он был бледен как полотно.
Его голос дрожал, когда он отвечал Караулову:
— Я не понимаю, что с тобой сегодня, но я знаю, что даю тебе в эту самую минуту такое сильное доказательство дружбы, какое может дать человек. Умерь свои выражения.
Федор Дмитриевич и сам понял, что он зашел слишком далеко.
Это не могло быть средством удержать заблудшего.
— Прости, я тебя оскорбил… Но я не умею притворяться. Да и может ли настоящая дружба соединяться с необходимостью притворства… Дай мне высказать все, что у меня на душе.
— Хорошо… Но постарайся быть кратким… Мои гости ждут с нетерпением обеда… Они голодны…
— О, в таком случае ступай, я тебя не задерживаю… Иди угощать этих полудевиц и полулюдей. Друг, который осуждает, несносен… В тот день, когда тебе понадобится искренность, ты придешь ко мне… Я не теряю на это надежды…
Он быстро пошел по направлению к передней.
Владимир Петрович бросился за ним и загородил ему дорогу.
Было видно, что он страдал.
— Караулов, — воскликнул он, — ты не уйдешь таким образом.
Федор Дмитриевич оглядел его с ног до головы.
— Каким же образом ты хочешь чтобы я ушел? Изволь, я скажу тебе на прощанье, что я искренно тебя люблю, а потому искренно жалею.
— Если ты меня жалеешь, останься… Не покидай меня.
— Остаться… Да ты сошел с ума… Ты не понимаешь сам, что говоришь… Освятить своим присутствием всю эту гнусную профанацию твоего домашнего очага, твоей жены и ребенка… Оправдать участием твое прелюбодеяние… Пить вино твоего разврата, есть хлеб твоего преступления… И делать все это, когда, быть может, в этот самый час дивное созданье, женщина-совершенство, проливает горькие слезы над колыбелью твоего ребенка… Неужели ты считаешь меня на это способным?.. Ты только сейчас бросил мне упрек, что я нанес тебе обиду… А разве ты, предложением Мне остаться здесь, не наносишь мне обиду, еще более тяжелую?..
Граф стоял с опущенной долу головой, как преступник перед своим судьею.
Он молчал.
Слова Федора Дмитриевича бичевали его.
Караулов с радостью наблюдал смущение своего друга; он надеялся, что он сумел заронить в его душу угрызения совести.
— Однако, прощай, — сказал он, — твои гости действительно заждались… Постарайся быть веселым, заставь веселиться и их, забудь слезы твоей жены и упреки твоего друга.
— Это жестоко, Караулов, — произнес глухим голосом, не поднимая головы, граф. — Ты прав, я виноват… Но, быть может, если бы ты был мой действительный судья, я сумел бы тебе представить смягчающие мою вину обстоятельства…
— Я тебе не судья, Владимир, я только твой друг. Обязанность друга протянуть руку тому, кто падает в пропасть, помочь ему в нужде и даже пожертвовать жизнью для него. Твой судья — это Бог, это общество, которое тебя отвергнет… и более всех — это твоя совесть, ты не убежишь от нее и ты ее не обманешь…
Он взял руку графа Белавина, дружески пожал ее и почти бегом сбежал по лестнице в швейцарскую, где, одевшись, также быстро выскочил на улицу.
Все человеческое было в нем возмущено.
Между тем, после его ухода, граф Владимир Петрович присоединился к своим гостям, все продолжавшим перешептываться с загадочными улыбками.
Белавин понял, что эти шепот и улыбки были по его адресу и его ушедшего так внезапно друга.
Никто, впрочем, его не спросил о происшедшем инциденте.
Граф первый заговорил:
— Вы только что видели, господа, самого добродетельного человека XIX столетия… Этот застенчивый ученик Эскулапа испугался прелестей наших дам и предпочел убежать от соблазна, который, чувствовал, не мог победить…
— Это делает честь нашим дамам. Ваш друг сделал им верную оценку, — заметил, вбрасывая в глаз монокль, один из присутствовавших светских хлыщей, — и я отказываюсь обвинять тех, кто сторонится огня, особенно если обладает легко воспламеняющейся натурой.
Остальные согласились с этим и отправились в столовую.
Оргия началась.
Вино вскоре развязало еще более языки и усыпило человеческие чувства.
Впечатление, произведенное на графа Владимира поступком, а главное словами его друга, постепенно сгладилось.
Ему стала даже представляться смешной фигура Федора Дмитриевича в роли строгого моралиста.
— Я очень люблю этого Караулова, — между прочим заметил Белавин, так как разговор продолжал вертеться на убежавшем докторе, — но он не из тех, которым добродетель приятна… Это какой-то дикарь…
— Ба!.. — со смехом сказала одна из этих дам: — эти дикари делаются скоро ручными, и если остаются людоедами, то… едят только женщин…
— Браво, Клара! — воскликнули, аплодируя этой фразе, мужчины.
— Ты сегодня умна, — заметил один из них.
— А я за все время нашего долгого знакомства не имела дня, когда бы могла тебе сказать тоже самое, — отпарировала Клара.
Одна Фанни Викторовна не проронила ни слова в продолжение всего ужина.
Она сидела в глубокой задумчивости и почти не дотрагивалась до изысканных яств. Ее стаканы и рюмки стояли нетронутые перед ее прибором.
Граф Владимир Петрович, несмотря на то, что заметно захмелел, с беспокойством поглядывал на нее.
— Что с тобой, Фанни? — наконец спросил он. — Неужели доктор произвел на тебя такое впечатление?
— Нам редко приходится встречаться с такими людьми… — не смотря на графа, произнесла Фанни Викторовна.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего более того, что сказала…
— Ты, кажется, не на шутку в него влюбилась, — пошутил граф; — если бы он мог это предвидеть, он, наверное, бы остался, несмотря на свое пуританство.
Тем менее ему было причин оставаться, — со вздохом заметила молодая женщина.
— Я окончательно не понимаю тебя! — сделал Владимир Петрович большие глаза.
— Да меня нечего понимать… или, если хочешь, тебе меня и не надо понимать…
Граф раскрыл было рот, чтобы задать еще какой-то вопрос, но Фанни Викторовна с такой необычайной злобною строгостью взглянула на него, что он прикусил язык.
Она между тем схватила бокал с вином и деланно веселым тоном воскликнула:
— Да погибнет прошедшее, да не смущает нас будущее, попьем за настоящее!
Все гости шумно поддержали этот тост и потянулись чокаться с хозяйкой.
Протянул свой бокал к Фанни Викторовне и граф Владимир Петрович.
Она рассеянно чокнулась с ним и также рассеянно сказала, ни к кому, в сущности, не обращаясь:
— В жизни каждой из нас были переулки, из которых мы вышли на широкую людную улицу… Как знать, не лучше ли было бы, если бы мы и остались в переулках… — Что же вы не пьете, господа? — вдруг переменила она тон.
Лакеи стали разливать вино.
Оргия продолжалась.
Никто не обратил внимания на загадочную фразу хозяйки.
Все были слишком пьяны и слишком веселы, чтобы предаваться размышлениям.
Один граф Белавин некоторое время поглядывал с беспокойством на Фанни Викторовну, но стаканы взяли свое — он забыл странные слова своей содержанки.
Часть вторая. ПЕРЕУЛКАМИ НА УЛИЦУ
I. Непризнанный писатель
Мелкий газетный труженик Виктор Сергеевич Геркулесов, после десятилетней борьбы с нищетой и всяческими лишениями, женился на мастерице-золотошвейке Агнии Петровне в то время когда, судьба ему начала улыбаться и он пристроился в качестве постоянного сотрудника к одной, обеспеченной в завтрашнем дне газете. (Есть в Петербурге газеты, редакторы-издатели которых, выпуская номер сегодня, не знают, выпустят ли его завтра.)
Прежде всего он заказал себе визитные карточки: «Постоянный сотрудник газеты „Столичная Сплетница“ и многих периодических изданий» и затем женился на Агнии.