Тень великого человека, стр. 26

Но не один я узнал его; его увидал также и Джим. Я слышал, как он вскрикнул, и увидал, что он вне себя бросился на французскую колонну; и тогда с быстротой молнии вслед за ним бросилась и вся бригада; как офицеры, так и солдаты атаковали гвардейцев с фронта, тогда как наши товарищи напали на них с флангов. Мы ждали приказа, а теперь все подумали, что и он был уже дан; но даю вам честное слово, что когда мы атаковали старую гвардию, то на самом деле нас повел в атаку Джим Хорскрофт.

Бог знает, что произошло в эти пять минут, когда все были вне себя. Я помню, что приставил свое ружье к какому-то синему мундиру и спустил курок, но что солдат не мог упасть, потому что его поддерживала толпа; затем я увидел какое-то ужасное пятно на сукне, которое потом задымилось, как будто бы оно загорелось; после этого в драке меня толкнули прямо к двум огромного роста французам и так стиснули всех нас троих, что мы не могли поднять оружия. Один из них, с очень большим носом, высвободил свою руку и схватил меня за горло; тут я почувствовал, что перед ним не больше, как цыпленок. «Rendez-vous, coguan, rendez-vous!» (Сдавайся, негодяй, сдавайся) – сказал он, но в это самое время с криком опустил руку, потому что кто-то проколол ему штыком живот. В первые минуты этого столкновения почти не было слышно выстрелов, но слышались только удары ружейных прикладов о стволы, крики раненых и громкая команда офицеров. И затем вдруг французы начали отступать – медленно, неохотно, шаг за шагом, но все-таки отступать. Ах! За все, что мы пережили, нас вознаградил тот восторг, который овладел нами, когда мы увидали, что они начинают отступать. Передо мной был один француз с резкими чертами лица и черными глазами, который заряжал свое ружье и стрелял из него так спокойно, как будто бы он был на ученье, метясь в кого-нибудь и сначала осматриваясь, чтобы выбрать офицера. Я помню, я подумал, что если я убью такого хладнокровного солдата, каким был он, то окажу этим большую услугу нашим, и вот я бросился на него и всадил в него мой штык. Когда я колол его штыком, то он повернулся и выстрелил прямо мне в лицо, и от пули остался у меня на щеке рубец, который останется у меня до самой смерти. Я насел на него, когда он упал, а на меня навалились двое других, так что я чуть не задохся в этой куче. Когда, наконец, я высвободился и протер себе глаза, которые были засыпаны порохом, я увидал, что колонна рассыпалась и составились кучки солдат, которые или обратились в бегство, чтобы спасти жизнь, или же бились грудь с грудью, делая тщетные усилия, чтобы остановить бригаду, которая все подвигалась вперед. Я испытывал такое ощущение, что к моему лицу как будто бы приложили раскаленное докрасна железо; но я мог владеть руками и ногами, и, перепрыгивая через лежащих на земле убитых и изувеченных солдат, я пустился догонять свой полк и присоединился к нему на правом фланге.

Тут был старый майор Эллиот. Он ходил, прихрамывая, потому что под ним была убита его лошадь, но сам он не пострадал.

Увидев, что я подхожу, он кивнул мне головой, но был слишком занят, чтобы говорить со мной. Бригада все двигалась вперед, генерал ехал передо мной, смотря назад через плечо на британскую позицию.

– Общего наступления нет, – сказал он, – но я не отступлю.

– Герцог Веллингтон одержал большую победу, – закричал торжествующим тоном адъютант и затем, не сдержавшись, прибавил – если бы только этот дурак захотел идти вперед! – Услышав такие слова, все мы, бывшие во фланговой роте, принялись смеяться.

Но теперь всякий из нас мог видеть, что ряды французской армии расстроены. Те колонны и эскадроны, которые стояли целый день такими плотными массами, представляли теперь нестройную толпу по краям, а вместо цепи застрельщиков во фронте, было теперь немного отставших в арьергарде. Ряды гвардии редели перед нами по мере того, как мы подвигались вперед, и мы увидали двенадцать пушек, которые были направлены прямо против нас, но мы в одну минуту бросились на них, и я видел, как младший офицер, следивший за тем, который был убит уланом, писал на них куском мела число 71 большими цифрами, точно какой-нибудь мальчишка-школьник. В эту минуту мы услыхали за собой громкие радостные крики и увидали, что вся британская армия спускалась с вершины холма и наступала на остатки неприятельской армии. С шумом и стуком подвигались также и пушки и наша легкая кавалерия – вся, сколько ее ни осталось – пошла вместе с нашей бригадой на правом фланге. После этого уже не было сражения. Наша армия шла вперед без всякой задержки и, наконец, заняла ту самую позицию, на которой утром стояли французы. Мы взяли их пушки, их пехота была рассеяна по всей равнине, и одна только их храбрая кавалерия могла сохранить некоторый порядок и уехать стройными рядами с поля сражения. Наконец, в то самое время, когда начала уже надвигаться ночь, наши измученные и умирающие от голода солдаты могли передать дело преследования пруссакам, а сами сложили в кучу свое оружие на той земле, которую завоевали. Вот все, что я видел во время битвы при Ватерлоо и что могу рассказать вам о ней. Прибавлю только то, что в этот день вечером мне был дан на ужин ржавый хлеб весом в два фунта с соответствующим количеством солонины, и, кроме того, я получил большой кувшин красного вина, так что мне пришлось проделать новую дырочку на конце моего пояса, да и то он был натянут, так туго, как обруч на бочонке. После этого я лег на солому, на которой растянулись остальные солдаты нашей роты, и сейчас же заснул мертвым сном.

Глава XIV

Уже рассвело, и первые слабые лучи света стали прокрадываться сквозь длинные узкие щели в стенах риги,' где мы ночевали, когда кто-то сильно потряс меня за плечо, и я вскочил на ноги. Мне представилось спросонья, что на нас напали кирасиры, и я схватился за алебарду, которая была приставлена к стене; но когда вслед за этим я увидал длинные ряды спящих, то вспомнил, где я нахожусь. Но скажу вам, что я очень удивился, когда увидал, что меня разбудил не кто иной, как сам майор Эллиот. У него был очень серьезный вид, а за ним стояли два сержанта, которые держали в руках длинные полоски бумаги и карандаши.

– Проснись, паренек, – сказал майор со своей прежней непринужденной манерой, точно оба мы с ним были опять в Корримюре.

– Что вам угодно, майор? – пробормотал я.

– Я хочу, чтобы ты пошел вместе со мной. Я сознаюсь, что на мне лежит известного рода обязанность по отношению к вам двоим, потому что это я увел вас из родительского дома. Джим Хорскрофт пропал.

Услышав такие слова, я вздрогнул, потому что, мучимый голодом и, изнемогая от усталости, я ни разу не вспомнил о моем приятеле с самых тех пор, как он бросился на французскую гвардию, а за ним последовал весь наш полк.

– Я иду теперь на поле считать убитых, – сказал майор, – и если хочешь идти со мной, то я буду очень рад.

Итак, мы отправились – майор, два сержанта и я; но, о, какое это было ужасное зрелище! – до такой степени ужасное, что даже теперь, когда после этого прошло так много лет, я не желал бы распространяться о нем. На все это было страшно смотреть в пылу битвы; но теперь в это холодное утро, когда не слышно было ни криков «ура», ни барабанного боя, ни сигнального рожка, зрелище это предстало перед нами во всем своем ужасе. Оно было похоже на огромную лавку мясника, где несчастные солдаты были распотрошены, разрублены на куски и раздроблены, как будто бы мы хотели насмеяться над образом и подобием Божиим. Здесь, на земле, можно было видеть все стадии вчерашней битвы – убитых пехотинцев, которые лежали четырехугольниками, а вокруг них убитых кавалеристов, которые напали на них, а наверху, на склоне холма, лежали артиллеристы около их испорченного орудия. Гвардейская колонна оставила после себя тянувшуюся по всему полю полосу, похожую на след улитки, и во главе ее синие мундиры лежали кучей на красных, – этот ужасный красный ковер лежал здесь еще прежде, чем французы начали отступать.