Затерянный мир (сборник), стр. 59

— Мой милый Саммерли, на этот эфирный яд несомненно влияют элементы материи. Мы видим это по характеру и распределению его действия. A priori мы, конечно, не могли этого предположить, но это теперь факт, против которого спорить не приходится. Я поэтому твердо уверен в том, что газ, подобный кислороду, повышающему жизнеспособность и сопротивляемость организма, способен ослабить действие яда, столь метко названного вами дурманом. Возможно, разумеется, что я ошибаюсь, но я всегда твердо полагаюсь на правильность своих предположений.

— Ну, знаете ли, — сказал лорд Джон, — если мы усядемся и начнем, как младенцы, сосать каждый свою фляжку, то слуга покорный — я от этого отказываюсь.

— Это и не понадобится, — сказал Челленджер. — Мы позаботились о том, — и должны быть благодарны за эту мысль главным образом моей жене, — чтобы ее комната сделалась по возможности воздухонепроницаемой. При помощи грубых одеял и лакированной бумаги…

— Побойтесь бога, Челленджер, не считаете же вы возможным отгородиться от эфира лакированной бумагой?

— Ученый друг мой, вы дали маху. Не проникновению эфира, а исчезновению кислорода должны помешать эти меры предосторожности. Я уверен, что мы не потеряем сознания, покуда воздух будет пересыщен кислородом. У меня было два баллона с кислородом, а вы привезли еще три. Правда, это немного, но как-никак это лучше, чем ничего.

— Надолго ли нам хватит его?

— Этого я не могу сказать. Мы не откроем баллонов, пока воздух не станет невыносимым. А затем начнем выпускать газ по мере надобности. Может быть, судьба нам подарит несколько лишних часов, а может быть, и дней, в течение которых мы будем взирать на угасший мир. Таким способом мы отдалим собственную кончину, насколько сможем, и необыкновенный жребий наш будет заключаться в том, что мы впятером как бы окажемся арьергардом человечества на пути в неведомое. Но не будете ли вы добры немного помочь мне управиться с цилиндрами? Воздух становится как будто довольно спертым.

Глава 3. Мы захвачены потоком

Комната, которой суждено было стать ареною этого незабываемого события, была очаровательным будуаром, обставленным с женским вкусом, размерами приблизительно 14 на 16 футов. К ней примыкала, будучи от нее отделена красным бархатным занавесом, небольшая комнатка, служившая профессору гардеробной. Оттуда дверь вела в просторную спальню. Занавес продолжал висеть, но для нашего эксперимента будуар и гардеробная составляли общее помещение. Одна из дверей и оконные рамы сплошь оклеены были полосами лакированной бумаги, так что стали в буквальном смысле непроницаемы. Над другою дверью, которая вела в переднюю, находилась отдушина, которую можно было открыть, потянув за шнурок, если бы понадобилось дать доступ свежему воздуху. По углам комнаты стояли в кадках большие лиственные растения.

— Особенно щекотливый и важный вопрос заключается в том, как нам отделываться от излишней выдыхаемой нами углекислоты, не растрачивая каким-нибудь образом кислорода, — сказал Челленджер и в раздумье посмотрел на пять прислоненных к стене резервуаров с кислородом. — Будь у меня для этих приготовлений больше времени, я мог бы сосредоточить весь свой разум на решении этой задачи. Но как-нибудь сойдет и так. Эти растения тоже пойдут нам на пользу. Два резервуара с кислородом подготовлены и могут в несколько мгновений быть пущены в дело. Таким образом, мы не можем быть застигнуты врасплох. Во всяком случае нам будет полезно не слишком удаляться от этой комнаты: критический момент может наступить внезапно и неожиданно.

Низкое, широкое окно выходило на балкон. Отсюда нам открывался тот же вид, которым мы уже любовались из кабинета. Я поглядел в окно, но нигде не заметил чего-либо необыкновенного. Передо мною мягкими извивами спускалась дорога по холму. По ней медленно поднимались дрожки — один из тех допотопных пережитков, которые можно найти еще только в немногих деревнях. Внизу подальше я заметил няню, катившую перед собой детскую коляску и ведшую рядом с собой за руку другого ребенка. Поднимавшиеся над кровлями синеватые клубы дыма придавали широкому ландшафту отпечаток успокоительного порядка и уютного благополучия. Нигде, ни на синем небе, ни на залитой солнечным светом земле, не видно было признаков надвигавшейся катастрофы. Жнецы опять появились на полях, а играющие в гольф группами по два и по четыре человека бегали по площадкам. В голове у меня происходило такое странное смятение, а раздраженные нервы были так напряжены, что равнодушие этих людей показалось мне поразительным и непостижимым.

— Люди эти, кажется, чувствуют себя превосходно, — сказал я, указывая на площадку для гольфа.

— Играли вы когда-нибудь в гольф? — спросил лорд Джон.

— Нет, не играл.

— Ну, юноша, если вам когда-нибудь придется играть в гольф, то вы узнаете, что настоящий игрок, раз уж он начал игру, может быть остановлен разве что трубным гласом страшного суда. Слышите? Телефон опять зазвонил!

Время от времени пока мы завтракали и после пронзительный звон призывал профессора к аппарату. В нескольких словах сообщал он нам потом новости, какие узнавал. Еще никогда не приходилось слышать о таких потрясающих событиях. С юга подкрадывалась гигантская тень, подобно чудовищной волне уничтожения. Египет прошел через безумие и уснул. В Испании и Португалии неистовые бои между клерикалами и анархистами стихли в безмолвии смерти. Из Южной Америки уже не приходило никаких телеграмм. В южных частях Северной Америки население после ужасающих битв на почве расовой вражды вымерло от яда. Севернее, в окрестностях Мерилэнда, его действие пока еще обнаруживалось в незначительной степени, в Канаде почти совсем не обнаруживалось. Зато Бельгия, Голландия и Дания были одна за другою поглощены потоком. Отчаянные крики о помощи неслись со всех сторон к научным центрам, к знаменитым химикам и врачам, — мольбы о советах и о спасении. Астрономов также засыпали вопросами. Но ничего уже нельзя было сделать. Явление это было всеобщим и находилось вне пределов человеческой науки и власти. То была смерть — безболезненная, но неотвратимая, для старых и молодых, для больных и здоровых, для бедных и богатых, и не было от нее спасения. Таковы были новости, которые мы узнавали из отрывочных, отчаянных телефонных сообщений. Большие города уже знали об ожидавшей их участи и, насколько мы могли судить, готовились к ней со смирением и достоинством.

Все еще видели мы внизу перед собою крестьян и спортсменов, занятых своими делами, беспечных, как бараны под ножом резника. Это казалось невероятным. Но откуда могли бы они это знать? Это на всех нас надвинулось с чудовищной, исполинской быстротою.

Только что пробило три часа пополудни. В то время как мы смотрели в окно, невидимому, распространился какой-то слух, потому что жнецы убегали с полей, игроки в гольф скрывались в зданиях клуба: они бежали, словно спасались от надвигающейся грозы. Мальчишки, подбирающие мячи, неслись за ними. Несколько человек все же продолжали еще игру. Няня повернула обратно и торопливо толкала свою коляску в гору. Я заметил, что рука у нее была прижата ко лбу. Дрожки остановились, и усталая лошадь опустила морду до колен. Так она, казалось, уснула.

Над нами простиралось темно-синее небо в сияющей летней красоте; несколько легких белых облачков плыли по необъятному своду. Если роду человеческому предопределено было сегодня умереть, то это была, во всяком случае, красотою осиянная смерть. Впрочем, как раз эта кроткая прелесть природы своим контрастом с надвигавшимся страшным событием сообщала всему особенно жуткий отпечаток. Ведь жизнь, из которой так скоро и безжалостно грозил нас вырвать рок, была такою мирной и радостной!

Я уже сказал, что телефон опять позвонил. Вдруг до меня донесся из гостиной громовый голос Челленджера.

— Мелоун! — крикнул он. — Вас просят к аппарату.

Я быстро подбежал к телефону и узнал голос Мак-Ардла. Он вызывал меня из Лондона.