Весна, стр. 6

VI

Звонарь паунвереской церкви был довольно странный человек. Вечно он что-нибудь продавал; если нечего было продавать, разыгрывал что-нибудь в лотерее; а когда и для лотереи ничего мод рукой не оказывалось, он уходил в кабак, напивался и лез в драку. Один глаз ему во время драки уже выбили; другой, правда, оыл еще цел, но кое-кто говорил: „Долго ли он у Либле удержится, скоро вылетит и этот. Либле дай хоть сотню глаз, все равно через год ни одного не останется“.

Сам Либле на такие насмешки отвечал коротко:

– Вы лучше помалкивайте, я ваших глаз себе взаймы не прошу. Смотрите, чтоб у самих рожи целы остались.

В воскресенье, через несколько дней после того как Арно проводил Тээле до ворот ее двора, этот самый Либле устроил у себя великолепнейшую лотерею. В числе разыгрываемых вещей был даже пистолет.

Как известно, все заправские торгаши уже в воздухе ловят вести о том, где что продается и покупается; так было и с Тоотсом. Он тоже явился на лотерею. Купил он всего каких-нибудь два билетика, да и за те уплатил орехами, но именно он и выиграл пистолет. Впоследствии, уже после лотереи, рассказывали, что Тоотс вел себя там совсем как взрослый мужчина; он изрядно выпил, с важным видом закурил сигару, танцевал и орал: „Ю-ххей!“ Но все это не столь важно. Вернемся в школу.

В понедельник утром слух о том, что Тоотс выиграл пистолет, распространился среди ребят, точно степной пожар. Когда Тоотс явился в школу, ему была устроена торжественная встреча. Он стал героем дня. Куда бы он ни шел, за ним тянулась огромная толпа мальчишек – всем не терпелось увидеть его замечательное оружие. Сам Тоотс тоже проникся сознанием важности своей персоны: он держался подобающим образом и беспрестанно повторял:

– Да, ребята! Скоро вы меня больше не увидите. Стану я еще здесь торчать! Что мне стоит – поеду и буду краснокожих щелкать!

И вполне естественно – да разве могло быть иначе! – такие речи еще больше поднимали его авторитет. Чтобы увековечить за собой славу героя, Тоотс пообещал после уроков дать из своего „громобоя“ первый выстрел. Кому охота, может остаться посмотреть, кто не хочет – ступай с миром домой. Тоотс никого не принуждал оставаться. Он даже оказался настолько осторожен, что предупредил ребят, которые были потрусливее: выстрел из его „громобоя“ облушителен, как пушечный залп, и отдается на двадцать верст в окружности. У кого уши послабее, те могут оглохнуть, а если у кого они совсем слабые, у тех загонятся. И вот все с нетерпением стали дожидаться окончания уроков. Когда момент этот наконец наступил, никто и не подумал уйти домой: в классе не оказалось ни одного труса.

Тоотс уселся на скамью посередине двора, вытащил из-за пазухи свой „громобой“ и положил его около себя, А сам заорал:

– Смотрите мне, черти, чтобы не трогать! – Потом достал пороховницу (то был кусок газетной бумаги и в ней немного пороха) и положил тут же рядом.

Ребята следили за каждым его движением, затаив дыхание, Редко кто решался кашлянуть. А Тоотс продолжал священнодействовать. Он раскрыл свой большой складной нож, который называл обычно „томагавком“, и взял его в зубы. Когда ребята спросили, зачем он это делает» он объяснил:

– Дурачье, и что вы только понимаете! В ту минуту, когда я заряжаю пистолет, на меня может сзади наскочить тысяча краснокожих. Томагавк всегда должен быть наготове.

Тыниссон, который в это время как раз собирался приступить к еде и уже поднес было ко рту ломоть хлеба, вдруг спросил:

– А кто же ты сам будешь – бледнолицый или краснокожий? То ты бледнолицый, то краснокожий.

Но Тоотс, не удостоив его ответом, бросил лишь в его сторону презрительный взгляд. Вместо Тоотса ответил трусишка Визак:

– Он – Кентукский Лев!

Это вызвало смех. Но смеялись недолго: ни место, ни время к тому не располагали.

– Что ты мелешь, пучеглазый! – прикрикнул на Визака Тоотс. Иди лучше разыщи своего отца. Визак расплакался, остальные засмеялись.

Но вот наступил самый страшный момент: Тоотс, все существо которого выражало сейчас презрение к смерти, взял в руки пистолет и стал ссыпать в дуло порох. Ребята потрусливее попятились, а те, кто остался подле Тоотса, вызвали своим бесстрашием общий восторг.

Когда порох был засыпан в дуло, туда вогнали пыж из бумаги. Потом насыпали дробь и снова заткнули дуло бумагой. Оставалось только вложить пистон и выпалить. Все стояли, словно пригвожденные к месту, и пялили глаза на Тоотса, стараясь не пропустить ни одного его движения. Но в самый напряженный момент из толпы вдруг вышел Тыниссон, застегнул пальто и собрался уходить домой.

– Чего ты дурака валяешь? – сказал он Тоотсу. – Еще глаза себе выбьешь.

– Уходи, коли трусишь, – ответил Тоотс.

– Чего мне трусить, ты же не трусишь. А начнешь тут стрелять – наверняка от кистера нахлобучку получишь.

– Х-ха, чудак, так я кистера твоего и испугался!

– Небось испугаешься!

– Пусть только подойдет, возьму да наведу дуло прямо на него – увидишь, как он мелкой рысцой пустится.

– Чего ты хвастаешься! Ступай на болото, там и стреляй.

– Сам ступай на болото.

Тыниссон не сказал больше ни слова, только чуть ссутулился, как обычно делал это при ходьбе, и ушел.

– Готово! – объявил Тоотс, вставая со скамьи.

– Ой! – послышались в толпе испуганные возгласы.

Тоотс отмерил десять шагов вперед и остановился, держа оружие в вытянутой руке. Прошло еще какое-то мгновение, и, сделав страшное лицо, Тоотс воскликнул:

– Умри, собака!

Многие закрыли уши руками; вот-вот прогремит оглушительный выстрел.

Так стояли они, столпившись у ограды школьного двора, двадцать пять мальчишек (девочки все ушли домой); а немного подальше, у бани церковной мызы, – Тоотс со своим страшным оружием в руке и еще более страшным выражением лица.

Но выстрела не последовало. Он должен был последовать, но не последовал.

– Что такое? Не стреляет? – отважился неконец спросить кто-то из зрителей.

– Да нет, стреляет, отчего ему не стрелять, – ответил Тоотс, оборачиваясь к ребятам, – но черт его знает, пистолет этот не из тамассеровской [3] стали. Будь это тамассеровская сталь, так выстрелил бы, а этот, чего доброго, на куски разлетится.

– Трусишь.

– Нет, не трушу. Чего мне трусить!

И точно так же, как в свое время он придумал новый способ молитвы, он теперь изобрел новый способ стрельбы. Он привязал пистолет к березе, стоявшей под самым окном баньки, прицепил к курку длинную веревку, сам отошел к ребятам и потянул за веревку. Раздался выстрел. Стекло в окне бани со звоном разлетелось на куски. И вскоре в разбитом окне показался огромнейший кулак. Чей-то голос в бане завопил:

– Чертово отродье! Так и человека убить можно!

Ошеломленные ребята не успели еще прийти в себя от испуга, как перед ними предстал и сам обладатель кулака. Это был арендатор с церковной мызы. Бог знает, что он в это время делал в бане, но как раз в ту минуту, когда в окно грохнул заряд, арендатор оказался там. От злости лицо у него было красное, как пережженный кирпич, и даже издали можно было разглядеть на его лбу две вздувшиеся синие жилки.

– Ну скажите на милость, вы, стадо поросят, – заорал он, – есть у вас хоть капля ума в голове? Одурели вы, что ли? Как вы думаете – а вдруг в меня попало бы? Говорите сейчас же, кто стрелял?

Перепуганные ребята посмотрели на Тоотса. Тот предпочитал держаться от арендатора на почтительном расстоянии.

– Ну да, так я и знал, – продолжал кричать рассвирепевший арендатор, – так я и знал! Кто же, как не Тоотс! Послушай, ты, человече, ты, видно, так и родился болваном!

Тоотс отступил еще дальше.

– Я сначала думал, что пистолет из тамассеровской стали, – начал он оправдываться.

– Сам ты Тамассер. Я тебе этого самого Тамассера в… вобью!