Когда забудешь, позвони, стр. 12

— Не привык одалживаться. Все, что мне необходимо, всегда со мной. — Борис достал из внутреннего кармана заявление об уходе.

Филимонов небрежно взял протянутый лист и впился глазами в текст.

— Нам будет недоставать главного физика, Борис Андреевич. — Лицемерно вздохнул.

Борис поднялся со стула.

— Мне вас жаль. — И вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь, словно там оставался покойник.

А у дома зашел в магазин, купил бутылку «Белого аиста» и тепло побеседовал с ней в славном московском дворике. Беседовали часа два, до последней капли. Помянули ВНИИКП, порассуждали о будущем. Потом, оставив безмолвную собеседницу на крышке мусорного бака, отправился домой. Долго звонил, не отрывая палец от черной кнопки, почти сроднился с ней за те минуты, что не открывалась дверь. Наконец на пороге возникла испуганная жена в махровом тюрбане и банном халате.

— Господи, Глебов, у тебя же ключ есть! А я ванну принимала, вода шумит — ничего не слышно.

Он развернул дурацкую чалму и уткнулся носом в мокрые, пахнущие лавандой волосы.

— Начинаем новую жизнь, Алка! Будем трахаться, как кролики, и спать, как сурки. Тащи свое мясо по-голландски!

Январь, 2003 год

«3 января.

Я — в полной растерянности. То, что читается и что увиделось — небо и земля. А еще Вересов утверждает, что автор сценария отлично знает героиню. Да она абсолютный антипод роли! Деловая дама, застегнутая на все молнии, пуговицы и крючки, немногословная, властная, уверенная в себе — запрограммированная на успех машина. Ни сомнений, ни слабостей — ничего, что делает человека живым. Ни намека! Может, просто умело прячет? В таком случае — либо очень умна, либо сильно бита. Возможно, и то, и другое. Как ее раскрыть, от чего оттолкнуться? Если бы не эта странная фраза про росу, без которой трава не вырастет, и ее улыбка — зацепиться вообще не за что. А улыбка, правда, удивительная — словно фонариком светит. Да еще глаза, глубокие и прозрачные, как вода в Средиземном море, только серые. И зрачок магнитом притягивает — не оторваться. Нет, пожалуй, я не права, зацепки есть, и очень сильные.

Заглянуть бы хоть на часок в ее жизнь! Не в сценарий — в жизнь».

Глава 5

Осень, 1991 год

No pasaran! Pasaremos [2]! Путчисты не прошли. Прошла путчистка. Бунт, устроенный непокорной судомойкой при безмолвной поддержке макарон, увенчался «успехом»: ее выгнали. С треском. Даже выходное пособие не дали. Сказали: «Будь благодарна, что выдаем трудовую книжку. А то можем и к суду привлечь — за нанесение ответработнику общепита морального и материального ущерба». У них есть такое право? Весьма сомнительно. Хотя, как известно, у сильного всегда бессильный виноват. Васса довольно улыбнулась, вспомнив облепленного вареными макаронами толстяка. Куда и наглость подевалась? А все потому, что не читал шеф-повар Иоанна Златоуста. Сказано же у святого: «Вовлекая других в грех, мы будем вдвойне наказаны».

Новоявленная Немезида подтянула к подбородку колени и, уткнувшись в них носом, задумалась: рассуждать хорошо, а что дальше-то делать? Где найти работу? На что жить? Как выжить в этом новом, не совсем понятном мире, который вытесняет ее, словно молодой здоровый ноготь — ушибленную синюшную роговицу? Мысли разбегались в разные стороны и, проявляя строптивость, никак не желали прийти к согласию или, как сейчас говорят, консенсусу. Васса хмыкнула: ее лексика явно делает успехи, не отстает от времени — хороший знак, что с ним поладить можно. Она еще поразмышляла, пытаясь получить мудрый совет от собственного разума. Но тот упрямился, советов не выдавал и вообще вел себя довольно странно: разошелся по закоулкам — в середке ничего и не осталось. Вздохнув, Васса признала единственный, но неоспоримый факт: первый блин вышел комом. Но это еще не означает, что в мире кончилась мука. Она обязательно что-нибудь придумает и найдет выход. Будет выпекать эти чертовы (Господи, прости!) блины, пока они не продублируют солнышко. А гневить Бога, предаваясь унынию, нет никакого резона. Да и в кресле сиднем сидеть — последнее дело. Поахала чуток — и будет. Мысли о блинах позвали аппетит. Тот заявился и стал требовать свое: давай, дескать, пошевеливайся. Василиса вышла в кухню, осмотрела холодильник, стол, полки. Для Рокфеллера — не густо, а для Поволоцкой — в самый раз. Деловито повязала фартук и закатала рукава просторного свитера.

Довольная хозяйка проглотила третий пирожок и запила чаем. Правду говорят: мастерство не пропьешь. На блюде, радуя глаз, возвышалась горка румяных, золотистых пирожков-лепестков. Аппетитный аромат разгуливал по квартире, вызывал приятные эмоции и настраивал на лирику. «Спасибо тебе, Господи, что подаешь мне чистый и светлый дух вместо унылого и малодушного!»

В дверь позвонили. На пороге стояла соседка и с озабоченным видом заглядывала в квартиру.

— Ой, а у тебя свет горит?

— Добрый вечер, Ира! Конечно.

— А у нас вырубился. Можно у тебя перекантоваться? Мой-то сегодня не раньше одиннадцати заявится, а я ни черта в этих пробках не смыслю. — Она принюхалась с видом знатока. — Пахнет как хорошо! Пироги пекла? — Ирина работала в булочной, собиралась то ли выкупать ее, то ли арендовать, в общем, переустраивать и по выпечке считалась большим спецом. — Можно пройти?

Васса молча посторонилась, пропуская незваную гостью.

— Ой, какая прелесть! — всплеснула руками булочница, войдя в кухню. — Можно пирожочек? — И не дожидаясь ответа, аппетитно зажевала, морщась от удовольствия. — Вась, честно, таких пирожков в жизни не ела — сказка! Слушай, ничего, если я нахально на чай напрошусь, а? С пирожками! — просительно прижала руки к груди.

— Садись, — улыбнулась хозяйка, доставая вторую чашку, — будем пить чай.

— Вот спасибо! — обрадованно плюхнулась на стул соседка, не забыв прихватить еще пирожок. — Отличная выпечка! Где научилась? Рецептик дашь?

Васса налила свежезаваренный чай в большую чашку.

— Ешь на здоровье.

Булочница уплетала пирожки один за другим, не забывая про чаек, и все нахваливала золотые Вассины руки.

— Слушай, — осенило ее через пару часов, — а давай ты будешь нам свою выпечку поставлять!

Хозяйка вопросительно посмотрела на сытую, довольную гостью.

— Мы же переустраиваемся, — охотно пояснила та. И туманно добавила: — Есть у меня кое-какие соображения. Думаю, скоро начнутся крутые перемены. Кафешки вон частные появляются, кооперативы создаются, а мы чем хуже? Откроем свое дело — все к тому идет. Коммуняк же турнули! Теперь у нас будут свобода и демократия. Мне это, если честно, до одного места, главное — чтоб жилось хорошо, правда? — весело подмигнула. — Но зато демократы обещают деловым людям зеленый свет, и я их за это уважаю. А то правда: пашешь-пашешь, а все — дяде в карман. — Она задумчиво оглядела полупустое блюдо. — Золото партии ищут, казначеи коммуняцкие из окон вываливаются. А это все наши денежки, между прочим! Какая Америка? Не смеши! Да с этими деньгами Россия всех обставит! И унижать нас больше никто не посмеет, а то носятся с этой Америкой, как дурни с писаной торбой.

— А при чем здесь мои пирожки?

— Так я ж и говорю, — охотно переключилась с внешнеполитических проблем на собственные деловая булочница, — мы нашу булочную, как игрушку, сделаем! И чтоб народ туда двинул, а то выручки — никакой. Бабульки купят по батончику — и привет. А твоими пирожками всю округу заманим. Ты выпекаешь — мы продаем. Двадцать коп за пирожок. Идет? — Васса с интересом разглядывала активного предпринимателя. — Тридцать! Больше не могу, сама понимаешь — нерентабельно.

В дверь позвонили.

— Добрый вечер! Прости, Василиса, Ирка не у тебя?

— Здесь я, здесь, Коль! Ладно, побежала. Спасибо большое! А о моем предложении подумай. Серьезно, без дураков! Бумаги подпишем, все — честь по чести.