ВИА «Орден Единорога», стр. 49

— Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.

И непонятно, где пряник, где плеть.

Здесь в сено не втыкаются вилы. А рыба проходит сквозь сеть.

И неясно, где море, где суша.

Где золото, а где медь.

Что построить, и что разрушить.

И кому и зачем здесь петь…

…Итак, я снова с вами. И в эфире новости дня. Вчера четвертый сын вдовушки с третьей Помойной улицы и седьмой внук бывшего каменщика из левого Выгребного переулка. Пардон, с третьей Благоуханной и левого Неизъяснимой Прелести впервые напробовались Великой Амбрской дури до полной отключки. Очнувшись, они перепутались и вместо того, чтобы пойти каждый к себе домой, отправились один в дом другого. Не менее трезвые родители так и не заметили подмены. Для обеих семей исполняется:

Нас выращивали денно

Мы гороховые зерна

Нас теперь собрали вместе

Можно брать и можно есть нас…

… Для четырех стражников изнасиловавших и убивших в прошлом году единственную и неповторимую внучку восемнадцатого дворника, старичка, эта песенка. Сегодня внучке исполнилось бы тринадцать. И дедушку можно только поздравить с тем, что ей не пришлось мучаться в нашем благословенном графстве еще и этот год. Преисполненный благодарностью восемнадцатый дворник покорнейше просит принять господ стражников его небольшой презент:

Джульетта лежит на зеленом лугу

Среди муравьев и среди стрекоз

На бронзовой коже на нежной траве

Бежит серебро ее светлых волос…

…Отпусти его с миром и плюнь ему вслед

пусть он с этим проклятьем пойдет

пусть никто никогда не полюбит его

но пусть он никогда не умрет…

… Ну да ладно, пора передать приветы и тем, кто начинает просыпаться только сейчас. Этим ребятам повезло по жизни, у них вдоволь хавки и ханки, то есть, пардон, еды и выпивки, кроме того, чудесные привилегии — бить любую морду и спать с чьей угодно женой, дочерью, да даже и с сыном и с мужем. На вкус и цвет, как говорится… Уж они-то наверняка счастливы. Что же им снится? Боюсь, что не рокот космодрома и не эта голубая синева, прошу простить меня, если опять-таки затронул чьи-то вкусы. А снится им трава, трава у дома. Зеленая-зеленая трава. Да, ребята, по большому счету, все мы тут равны. Только кого-то сюда продали, а кто-то сам сюда продался за миску побольше. Пожалуй, куплет я для этих парней возьму из одной песни, а припев из другой:

— Если ты пьешь с ворами

опасайся за свой кошелек

Если ты пьешь с ворами

Опасайся за свой кошелек

Если ты ходишь по грязной дороге

Ты не можешь не выпачкать ног…

…Возьми меня, возьми

на край земли

от крысиных бегов

от мышиной возни

и если есть этот край

мы с него прыгнем вниз

пока мы будем лететь

мы забудем эту жизнь…

Вам кажется, что я слишком сентиментально и нежно отношусь к сволочам? Ой, ребята, не надо! Ей-богу, каждый второй из вас мечтает оказаться на месте такой сволочи, и, оказавшись, станет точно такой же сволочью. Так будем же взаимно вежливы. Все мы тут скованы, хм, одной цепью. Исполняется одноименная песня…

… Впрочем, вечерами, в непонятном местном сумраке, когда устраивали искусственную ночь путем постепенного гашения фонарей, Радио Шалтай-Болтай пело зачастую немного другие песни и посвящало их, ведь есть же они в этом городе-стране, ведь не может же даже здесь их не быть (?!), тем, кто любит.

— …Я смотрю в чужое небо из чужого окна

И не вижу ни одной знакомой звезды…

— …А мне приснилось миром правит любовь

А мне приснилось: миром правит мечта…

— …А за окном — сказка с несчастливым концом…

— Я выключаю телевизор

Я пишу тебе письмо

Про то, что больше не могу

Смотреть на дерьмо

Про то, что больше нет сил

Про то, что я почти запил

Но не забыл тебя.

— …И я вернусь домой

Со щитом, а может быть, на щите.

В серебре, а может быть, в нищете

Но как можно скорей.

ГЛАВА 40

Амбр, собственно, не был человеком глупым, и пышным своим цветением единственная и неповторимая радиостанция обязана была отсутствию барона в его подземных имениях. И вот он вернулся, и только в течение времени, понадобившегося главе тоталитарного мирка на продвижение от окраин его до своей резиденции, успел услышать уйму грозящих немалыми осложнениями, даже и бунтом, песенок и высказываний, в том числе и в свой адрес. Причем песенки, посвященные тирану, имели зачастую характер оскорбительно уничижительный, представляющий его грандиозную фигуру как мелкого озабоченного старикашку. То багровея, то белея от гнева Амбр, выслушал исполняемые в его честь «Мочалкин блюз»(«Я мэн крутой! Я круче всех мужчин. Мне волю дай, любую соблазню…»), «Поручик Иванов»(«Где ты теперь, поручик Иванов? Ты на парад выходишь без штанов…»), естественно, «Старик Козлодоев», стремящийся в окошко залезть, к какой-нибудь бабе, в мокрых штанах к тому же, и так далее.

И, черт подери, он видел, нет, видеть, конечно, он не видел, это было бы слишком, но он чувствовал ухмылки в бородах сопровождающих его, слышал, нет, тоже конечно, не слышал, но кожей чуял хихиканье за серыми стенами — хихиканье его рабов.

Конечно, не было ничего проще, как послать вперед себя приказ заткнуть пасть осмелевшему оруженосцу. Залить его хамский рот расплавленным оловом или выбить все зубы, или просто вырвать грешный его язык. Но барон предпочел покачиваться в седле, ощущая, как бродит по жилам гнев, как захлестывает он горячей волной мозг, как дрожит в кончиках пальцев. Вот ярость наполняет, наполняет, наполняет его… Спасибо, оруженосец, за острые ощущения. Браво. Три ленивых хлопка. Ты надеялся на бурные овации?

Дверь клетки за спиной Рэна распахнулась, когда он пел «Партизанов полной луны». Горло паренька перехватило от звука заскрипевшего позади железа, но он не сбился продолжая:

— Тем, кто держит камни для долгого дня

Братьям винограда и сестрам огня

О том, что есть во мне, но радостно не только для меня.

Я вижу признаки великой весны —

Серебряное пламя в ночном небе.

У нас есть все, что есть; пришла пора —

Откроем ли мы двери?..

Гитара, вырванная из рук вскрикнула не испуганно, а скорее возмущенно. На мгновение в подземном баронстве Амбра замерли все руки, остановились все глаза. Нет, конечно, некоторые из глаз наполнились и злорадством тоже, некоторые руки запотирались: чужая смелость, она ведь, собственно говоря, раздражает… Но не все, не все. А замерли все. На мгновение.

Двое стражников прижали юного диджея спиной к решетке, не давая не то что двинутся, но и дышать толком. В клетку зашел барон. С любопытством оглядел оруженосца с ног до головы: странное дело, несмотря на едва прикрывающие израненное тело лохмотья, стягивающий горло ошейник, изможденность и явное нездоровье, глаза парня были на удивление ясными, да, что там — они просто светились, ярко и спокойно. Только на дне их едва заметно плескалась тревога, не за себя.

Барон повертел в руках потертый рыжий инструмент, гитара заворчала, тихо, но не без вызова. Барон подумал, что можно было бы бросить эту фанерную погремушку вниз на камни, чтобы остатки ее растоптала толпа. Та самая толпа, которой наивный певец пытался внушить крамольные мысли. Что ж, было бы эффектно… Однако по некоторым причинам, он опустил гитару к собственным ногам, и лично опустил на нее сапог.

Струны закричали, барабан хрустел, как грудная клетка. У Рэна, сперва пытавшегося вырваться из сковывающих его рук, лицо совершенно побелело, и с закушенной известково-белой губы черной струйкой текла кровь. Порванные струны с жалобным дребезжанием бессмысленно шарили в воздухе тонкими пальцами. Барон с удовлетворением заметил, что юный враг его бессильно дрожит, и короткий вздох оруженосца, полный бесконечного отчаянья, порадовал его и удовлетворил.