Тигр, олень, женьшень, стр. 60

И вот они уже надо мной. Ловлю на мушку надутого от важности передовика, чуть выношу — раз! Он ломается в воздухе: сложив вдоль тела острые крылья, откинув назад голову, камнем валится почти на крышу нашей будки.

Успеваю сделать еще два выстрела, а кругом настоящая канонада: сквозь общий грохот улавливаю речитатив второго браунинга в руках Петра Алексеевича. Падает вторая, третья птица, мне на голову сыплются дымящиеся пыжи из стволов тулки палящего с крыши Ивана. Не успеваем собрать к стенке нашего домика первые трофеи, как снова крик и снова приближающееся «кики-ки-ки-ки, а-а-а-ак!»…

Шурша настом, из темно-зеленого куста стланика выбирается пунцовый, с широко открытыми сияющими глазами Петр, он держит за шею опустившего лапы гуся. Кидает его в общую кучу и возбужденно рассказывает:

— Ты понимаешь, смотрю — тушки, жирные такие, круглые, прямо в глаза прут! — Он длинными пальцами делает кольцо, изображая эти «тушки». Из другой куртины вылезает с гусем Иван Иванович, смотрит гордо, но не успевает сказать слова, как кто-то испуганно: «Карауль, идут!» — и все снова врассыпную.

Темнеет, огонь из стволов полыхает зарницами, силуэты птиц видны только на фоне закатного неба, а казарка все рвется на северо-восток. Пальцы судорожно ощупывают патронташ — он пуст! Один за другим вбегаем в будку, дрожащими руками шарим в рюкзаках запасные патроны. А снаружи опять крики, опять стрельба!..

В первом часу все стихло, и мы начали раскладывать на снегу второпях сваленную дичь. Уложили аккуратно, рядами, с небольшими промежутками, чтобы птица за ночь лучше промерзла. Иван Иванович сосчитал: двадцать три.

Забрались в будку, растопили печку, напились чаю. Рассказывали наперебой, и все сошлись в том, что ради такого вечера стоит пережить любые тяготы и трудности. Ждали, что на заре лёт возобновится, но прокатившаяся за три часа волна иссякла.

Вот и угадай этот вал! Незадачливый Бибик остался вне игры, хотя долю от своей компании, конечно, получил.

Утром услышали гул трактора. Завхоз и тракторист лесоучастка приехали за дровами и решили заглянуть к нам. Они уже слышали о неудаче всех собравшихся этой весной на перевале и были ошеломлены, увидев шеренги разложенных рядками казарок. Кто-то надоумил:

— Покружите по стланику позади, на восток от нас, думаем, мы в темноте собрали не всех.

Они натянули высокие резиновые сапоги и, пока мы завтракали «добыли» на радость женам еще трех замороженных гусей.

Со следующим трактором снялись все, оставив монопольными хозяевами перевала неугомонных энтузиастов — «стариков». Дождались ли они «девятого вала» — не знаю. Для меня описанный был последним на далекой, но крепко приросшей к сердцу Колыме. Прошли годы, но до сих пор она и гуси прилетают ко мне во сне.

Человек-корень

Тропа выводит меня на берег горной речки Эльдагоу. Именно о ней, почти об этом месте, рассказывал когда-то у костра капитану Арсеньеву его неразлучный спутник Дерсу Узала. Здесь, в верховьях речки, тигр отнял у гольда убитого им пантача-изюбра.

Сквозь стволы чозении — береговой ивы, сквозь опущенные к воде ветви черемухи вижу маленькую рубленую избушку. Из трубы вьется голубоватый дымок. Значит, мои товарищи-корневщики Петр Афанасьевич и его сын Саша уже прибыли и растопили печурку: прошли дожди, избушку надо просушить.

Во дворе зимовья с облегчением сбрасываю свой увесистый рюкзак. Дворик — утоптанная ровная площадка перед избушкой. Вокруг — травы выше человеческого роста. Мерно покачиваются на ветру стройные, как пальмы, чозении — всего 15–20 сантиметров в диаметре, а высота 25–30 метров! Меж ними ясень, орех, сирень, черемуха. В десяти метрах шумит Эльдагоу.

Готовимся к завтрашнему походу. Налаживаем обувь, убираем картошку и помидоры в яму, выкопанную под стеной зимовья с теневой стороны. Накрываем ее от бурундуков, мышей и птиц. Консервы — под нары. Хлеб — в мешок, чтоб не сох, не черствел. Крупы, чай, соль, сахар — на полки, где посуше. Заготавливаем сухие дрова на случай непогоды, складываем тоже под нары. Сухая кора чозении — отличная растопка.

На площадке перед зимовьем варим на костре ужин. Тут же и едим, рассевшись возле огня на чурбаках, чаевничаем и рано ложимся спать. Нары узкие, втроем тесно. Ложимся валетом: Сашка с отцом в одну сторону головой, я — в другую…

Чуть свет Петр Афанасьевич вытягивает из-под нар кусок сухой коры, чиркает спичкой — и сразу вспыхивает костер. Быстро одеваемся, умываемся на речке, завтракаем, Сашка перекидывает через плечо сумку с хлебом, помидорами — пошли.

Путь наш лежит на тот берег Эльдагоу, в горы.

…Впервые я увидел женьшень в детстве, на плантации, созданной моим дедом еще в девяностых годах прошлого столетия. Помню, мы с младшим братом тихо стоим на узкой дорожке, держась за руки отца. Дорожка — проход между грядами многолетних дедовских посадок женьшеня. Стоим и смотрим, как завороженные, на красные головки, на стрельчатые темно-зеленые листья. Стоим молча, слушаем, как отец тихо беседует с заведующим питомником Григорием Васильевичем о какой-то тле, о червяках, подтачивающих растения…

Потом я видел — это тоже было давно — обтрепанных, пахнущих костром корейцев-корневщиков, бережно и торжественно развязывающих перед жадным взором седого аптекаря свои продолговатые лубки из кедровой коры. Там, на мху, слегка пересыпанные землей, лежали маленькие корявые «человечки» цвета слоновой кости. И все молчали, сдерживая дыхание…

Сам я женьшенем раньше никогда не занимался: не искал, не находил, не копал. В тайге главным для меня была охота. А тут вдруг почувствовал, что должен найти его сам, должен первым увидеть то, что еще не видел ни один глаз, получить право крикнуть старинный азиатский таежный клич: «Панцуй!»

Около километра Петр Афанасьевич ведет нас сквозь заросли вниз по течению. Здесь, подмытая водой, упала поперек реки не очень толстая, но длинная лесина. Упала и зацепилась вершиной за островок. За островком неглубокий рукав, основное течение проходит здесь, под нашим крутым берегом. Вода мутная и стремительная, пенится и мчится, унося на себе листья, ветки, корни, щепу. Лесина вся мокрая от брызг и пены, дрожит под напором воды…

Петр Афанасьевич переходит первым. Сашка балансирует вслед за ним. Петр Афанасьевич смотрит на меня с того берега с усмешкой: как, мол? Кричит: «Может, ползком лучше?»

Нет, друзья, этого представления, о котором так интересно будет потом рассказывать дома, я вам не устрою.

Ствол дерева под напором вибрирует как живой. «Слечу — выплыву, чего тянуть», — ступаю и медленно двигаюсь полубоком, не глядя под ноги, но цепко нащупывая подошвами, к счастью, еще шероховатую кору дерева.

Перешли пойму и растянулись в цепочку для поиска. Сразу начался подъем, сильно заросший и каменистый.

Корень жизни ищут не как попало. Нет, это стройная, веками отработанная система. Корневщики неторопливо, но почти безостановочно движутся цепью в направлении, заранее намеченном старшим, — обычно по ключу или распадку. Склоны прочесывают виражами снизу вверх или наоборот, как удобнее. И особенно тщательно, если там есть старые, многолетние следы, как подлуб, говорящие о том, что женьшень когда-то здесь был…

Обычно на кедре, ближайшем от того места, где был обнаружен женьшень, со стороны, обращенной к этому месту, сдирается кора — подлуб, отсюда и название. Классический подлуб делали шириной около 20 и длиной до 80 сантиметров. Он сохраняется десятилетиями и виден издалека, порою даже на давно упавшем дереве. Что он означает? А то, что если тут и был когда-то вырыт корень или даже целая семья, то осыпавшиеся семена и маленькие корни могли остаться. Мог остаться необнаруженным и большой, «спящий» в те годы корень.