Тайну хранит пещера, стр. 19

— Рабочей силы! — встрепенулись ребята. — А мы зачем? Мы начали разгадывать тайну с дедушкой Хусаном, мы и доведем дело до конца!

— А что же? — серьезно заговорил Шараф, видя прячущиеся в усы улыбки. — Сейчас дело идет к зиме, в горах много не разгуляешься. А мы проучимся год, еще своих хороших ребят возьмем и приедем весной снова сюда. И кто знает, может быть, найдем сокровищницу Александра Македонского, которую искали Чингис-хан, Марко Поло…

Ребята сидели уже в кузове машины, а Хусан-ака что-то все говорил и говорил Грише. Тот в знак согласия кивал головой.

Жучка, жалобно повизгивая, безуспешно пыталась запрыгнуть в кузов. Старики стояли грустные, им жаль, что мальчики уезжали. Будет скучно без них. А до следующих каникул, ой, как далеко! Собачонка долго бежала за машиной. Потом остановилась, тоскливо тявкнула, постояла в раздумье на дороге и уныло затрусила к пасеке…

Черная шкатулка

Много лет назад

Сквозь окна, затянутые тяжелым плюшем, в густую холодную темь рвалась бравурная музыка. Ей было тесно в этом ярко освещенном зале от столиков, в беспорядке расставленных у стен, от кружащихся в танце пар, от снующих взад-вперед лакеев.

В воздухе перемешались запахи тонких духов и папирос, тяжелого солдатского пота и знаменитого «Клико»…

Оркестр безумствовал. Затянутый в черный, с чужого плеча, фрак, скрипач то рубил смычком воздух, то, сложившись вдвое, тщетно пытался дотянуться до пола. В ответ неслись дикие вскрикивания трубы, глухой рокот барабана, разрываемые пронзительным взвизгиванием тарелок. Штатские в вечерних, пахнущих нафталином черных парах, соперничали в ловкости с подтянутыми военными, выписывая вокруг партнерш замысловатые «па». Дамы — одна к одной — в глубоко декольтированных платьях, в драгоценностях, густо усыпавших шею, волосы, руки.

За столиком, притаившимся в самом углу, у кадки с развесистой пальмой, чуть не касаясь друг друга головами, заговорщически шептались двое. Вернее, больше говорил один — сухой, с остриженной под бобрик головой, с тонкой ниточкой усов над спрятавшейся верхней губой. След сабельного удара от виска к выбритому подбородку, погоны хорунжего, присущая военным резкость в движениях выдавали в нем кадрового служаку.

Второй был совсем еще мальчик, с румянцем на щеках, которых, казалось, еще ни разу не касалась бритва. Внимательно вслушиваясь в то, что говорил ему собеседник, юноша время от времени украдкой бросал восхищенные взгляды на свои золотые погоны прапорщика, трогая рукой еще скрипящую офицерскую портупею.

— Пир во время чумы, — вползал ему в уши металлический шепот хорунжего. — Ненавижу! Ненавижу! — скрипел казачий офицер зубами.

Прапорщик проследил направление взгляда собеседника. Тот смотрел не в сверкающий, гомонящий, вертящийся в бешеном танце зал, а в огромное зеркало, занявшее почти всю стену. В нем, как на экране кинематографа, кружились, вихлялись пары.

— Простите, господин хорунжий, — осторожно тронул прапорщик за локоть соседа по столику.

— Да? — резко вскинулся тот. — Слушаю.

— Но почему тогда вы здесь… с ними?.. А не там… — неопределенно кивнул в сторону прапорщик.

— Не там? Не с большевиками? — хищно осклабился хорунжий. — Пардон, юноша, не там, говорите? Не с ними?

Прапорщик снова невольно подался назад, его пугали поползшая вверх ниточка усов, хищный прищур глаз, спрятавшихся за сеткой морщин, щека с побагровевшим рубцом.

— И тех ненавижу! — с нескрываемой злобой выдавил хорунжий. — Я ни там — ни здесь! — дрогнул под его кулаком стол. Стукнувшись о тарелку, глухо шлепнулась на пол едва начатая бутылка.

Прапорщик поспешно поднял ее, снова наполнил бокалы.

— Я хотел придти к этим, — палец хорунжего уперся в зеркало, — всю жизнь шел к ним, к золоту, драгоценностям, женщинам, попойкам… А большевики остановили меня! Теперь — все к черту! Я ни здесь, ни там. Я завяз между землей и небом! Как поросенок из песни, крючком за что-то зацепился и болтаюсь, болтаюсь, болтаюсь…

Зажатая в кулаки голова упала на стол, по плечам прошла и замерла судорога. Прапорщик со смешанным чувством смотрел на чуть тронутый сединой «бобрик», на сжатые, вот-вот брызнет кровь, пальцы. Ему хотелось бежать, скорее бежать отсюда, от этой сломавшейся на глазах фигуры, от багрового шрама…

— А теперь о деле, — неожиданно выпрямился хорунжий. И прапорщик изумился метаморфозе, происшедшей с ним. Ни бешеного пьяного блеска в глазах, ни сжатых кулаков — трезвость, хладнокровие, решительность…

— «Придвинься ближе, — коротко бросил хорунжий. Тот послушно исполнил приказание.

— Или сегодня ночью или никогда, — повел хорунжий глазами по сторонам. Он знал, что по приказу полковника Зайцева, военного комиссара временного правительства Туркестанского края, казаки на рассвете, после бала, начнут грузиться в вагоны и покинут этот город. Сегодня решающая ночь.

— Сегодня! — твердая, цепкая рука легла на пухлую ладонь прапорщика. — Сегодня ночью мы выполним приказ полковника Зайцева. Война еще не кончилась. Мы сотрем большевиков! Я еще приду к ним! — снова кивок в сторону зеркала. — А для этого нужны деньги. Золото — вот кто никогда не продаст! А оно есть! Полковник хитер, опередил англичан, — в голосе хорунжего зазвучали нотки восхищения. — Все банки очистил — от Каспия до Новой Бухары. «Кокандская автономия» и Хива, говорят, тоже сюда на хранение капиталы свои доставили. Теперь все в порядке! Почти два миллиона золотом в наших руках, — довольно потер руки хорунжий, будто и правда этот благородный металл жег ему узловатые, сильные пальцы.

Немного помолчав, хорунжий снова повел глазами по сторонам и продолжал:

— Везти валюту в Бухару опасно. Красные могут перехватить по дороге, да и эмиру Бухары, Сейид-Алим-хану, доверять нельзя. Приказано сохранить до хороших дней. Спрячем все здесь…

Теперь только по движениям хищных губ прапорщик мог угадывать, что говорит ему собеседник.

— Место захоронения подобрал. Сам аллах вместе с шайтаном не найдут, что хорунжий запрячет. А мы найдем при случае, найдем, когда будет нужно… — подмигнул он прапорщику. Юноша вынужденно улыбнулся. Его пугали сосед и то, что нужно было сделать в эту холодную февральскую ночь.

Офицер достал из кармана френча часы, задумчиво постучал по циферблату.

— Время военное, дорог каждый час. До полуночи еще час тридцать. Ровно через полтора часа приведете к банку верблюдов. Почему верблюды, а не наши военные двуколки? Меньше подозрений — и только! Сопровождать караван будут десять казаков. Погонщиками хозяину каравана обещайте хорошо заплатить. Не бумажками, — брезгливо поморщился хорунжий, — звонкой монетой, золотом. Переброску обязаны закончить до утра. До рассвета, — многозначительно повторил он. — В случае удачи полковник за наградой не постоит. Итак, пошли. — Он резко поднялся, ловко щелкнул каблуками, послышался мелодичный звон серебряных шпор. — Я захвачу с тобой управляющего банком. Необходимо оформить получение валюты, — одной щекой улыбнулся хорунжий. И от этой улыбки холодок полез к прапорщику под новенький офицерский френч. — Говорят, что: главный кассир Теплов Григорий Иванович кое-что замыслил, — нажал он на слова «кое-что». — Но я думаю, мы уговорим его. — Артистическим жестом поднял руку, приставил указательный палец с платиновым перстнем к виску и прищелкнул языком. Прапорщик вздрогнул.

Управляющему банком, высокому, дородному мужчине с орденской ленточкой в петлице, очень не хотелось покидать звенящий весельем зал и ехать куда-то в холод, темь с этим подтянутым, почтительно вытянувшимся перед ним, приторно вежливым казачьим офицером. Но у него широкие полномочия полковника Зайцева, а с тем лучше не спорить. А то не только касса опустеет…

Недовольно сопя, он втиснулся в пролетку. Хорунжий заботливо накинул ему на колени пушистый, из медвежьей шкуры, чуть тронутый изморозью полог, приказал вознице поднять спардек.