Ступеньки, нагретые солнцем, стр. 14
Катя повернулась и медленно пошла от Тимки.
Она не поверила, что там, где никто не живёт, живёт человек.
Тимке и самому уже казалось, что этого не может быть. Темные окна, ни звука в доме. Здесь кроется какая-то тайна, и Тимка её обязательно разгадает.
— Некрасиво обманывать! — сказала Катя и скрылась в своём подъезде.
У Бориса Золотцева тоже бывают неприятности
Борис Золотцев сидит на дереве и смотрит вдаль. Вдали проезжает грузовик с прицепом; грузовик длинный, и прицеп длинный, и во всю длину лежат тонкие стальные трубы и всё равно не помещаются, сзади свисают, как хвосты, вздрагивают, и, хотя грузовик уже проехал, Золотцев слышит, как звенят эти трубы.
А вон спешит-торопится Света Агеева. Скоро пять лет учится и ни разу не опоздала к началу урока.
— Эй, Агеева! Что так медленно идёшь? Звонок давно был!
Она вздрогнула, пошла быстрее. Потом догадалась, показала Золотцеву пальцем на висок и опять пошла медленнее.
А Борис уже и не смотрит на неё. Вон идёт Тимка. Спокойно шагает, смотрит по сторонам, очки блестят. Хороший человек Тимка, только слишком тихий и задумчивый. Золотцеву больше нравятся люди шумные, лихие.
— Тимка, а Тимка! Русский сделал?
Не слышит, на что-то загляделся. А на что, с дерева не видно. Золотцев вытягивает шею: очень интересно, на что может так заглядеться Тимка, что громкого крика не слышит.
Из-за угла выходит Катя. Машет портфельчиком, а в другой руке раскручивает мешок с туфлями. Золотцев опять забыл сменную обувь: все с мешками, а он без мешка.
— Катя! Ты чего мешком размахиваешь? Туфлю потеряла!
Поверила: оглянулась, посмотрела на дорогу. Потом засмеялась:
— Свалишься. Золотцев, тогда узнаешь, как обманывать!
А Золотцев не слушает её, весь вытянулся вперёд, смотрит напряжённо. Вдруг закричал громче прежнего:
— Маслёнок ползёт! Вика! Чечевика! Овсяная крупа!
— Золотцев Борис! Это что такое?
Совсем негромкий голос, но есть в нём что-то, от чего Борис сразу вздрагивает и смолкает.
Директор школы, Вячеслав Александрович, стоит под деревом, подняв голову. Лицо у него суровое: сдвинуты брови, сжаты губы, зеленоватые глаза прищурены и смотрят колко. Борис Золотцев не может выдержать этого взгляда. Он начинает медленно слезать с дерева. А директор молча ждёт. И оттого, что сам Вячеслав Александрович стоит и смотрит, как он, Борис Золотцев, спускается с этого несчастного и не такого уж высокого дерева, Борис слезает так неловко и неумело, как будто первый раз в жизни он влез на дерево и теперь должен слезть. Вот зацепился карманом куртки за сучок. Куда только не влезал — не зацеплялся. А тут пожалуйста, затрещал карман. Еле отцепился и тут же поставил ногу на какой-то трухлявый сучок. Нога, конечно, сорвалась, хрустнул сучок — чуть не полетел Борис с дерева. Самое простое дело не получается, если на тебя так сурово смотрят. Да ещё кто — директор школы Вячеслав Александрович! Пусть бы кто угодно, лишь бы не он.
Наконец Золотцев стоит на земле. Директор смотрит на него своими осуждающими глазами. А Золотцев опустил голову и рассматривает истоптанный снег. Мимо них проходят в школу ребята, учителя. Все вежливо здороваются с директором, и он им отвечает. А с Борисом никто не здоровается. Он стоит перед директором, маленький мальчик, не такой уж непослушный. Он не сделал ничего плохого за всю свою долгую одиннадцатилетнюю жизнь. Таким видит себя в этот момент Борис Золотцев. И он поднимает на директора взгляд, полный скромности и послушания.
Директор почему-то не тает от этого обезоруживающего взгляда. Он произносит тихо и властно:
— После уроков зайдёшь ко мне в кабинет.
Борис понуро бредёт в класс.
Лучше бы директор кричал, ругался, топал ногами, размахивал руками. Но как раз этого Вячеслав Александрович никогда не делал. Наверное, поэтому его все боялись.
Неожиданная встреча
Мама собиралась на работу и сказала Любе:
— Зачем нам с тобой водка? Сменяй её на хлеб.
И Люба пошла на рынок.
— Смотри, чтобы не вырвали сумку! — крикнула вслед мама.
— Не бойся!
Рынок ещё не виден, но толпа видна издалека. Тёмная, подвижная, шумная, нерадостная толпа рынка военных лет. Каждый озабочен чем-то для него важным, а в общем-то, одним и тем же — своей большой или маленькой выгодой.
Толстая тётка в лопнувшей под мышками телогрейке кричит:
— Масло тамбовское! Масло тамбовское!
Светло-жёлтое сливочное масло скатано в шары чуть поменьше мяча, который до войны разорвал Курятников. Холодные, жёлтые шары масла. Положить такой шар за окно, чтобы не таял, и можно целый месяц отрезать от него понемножку и класть в кашу. А когда-нибудь один разочек, если мама разрешит, можно намазать маслом кусок хлеба. И будет настоящий бутерброд, как до войны.
Люба заворожённо смотрит на масло, чувствует во рту забытый вкус. А тётка, заметив её, зовёт:
— Красавица! Бери маслице! Тамбовское!
Старушка, по самые глаза закутанная в платок, шепчет Любе:
— Не бери у ей масло… Внутри камни, внутри камни. Сверху маслом обмазанные камни.
Люба шарахается от толстой тётки. Кто её разберёт, может, и камни. Она проглатывает слюну, идёт дальше. Люба и не собиралась покупать масло, только мечтала. Но всё равно обидно. А вслед несётся весёлый крик:
— Масло тамбовское! Сливочное, свежее!
Из телогрейки толстой тётки торчат клочья грязной ваты.
Старик шепелявит:
— Свечи, свечи, свечи…
Молоко в больших холодных серебристых бидонах. Есть даже мёд, золотой, тяжёлый. Буханки хлеба, спрятанные за полу пальто. Хлебом торговать запрещено: милиционер ходит и сразу забирает тех, кто продаёт или меняет хлеб. И правильно, думает Люба. Откуда у человека лишний хлеб? У всех карточки. Значит, достал он этот хлеб нечестно.
Вон стоит большой косоглазый парень. Около него деревянный чемодан.
— Бурки трофейные! Бурки тёплые, как мама родная! Сносу нет, трофейные!..
И старушка в чёрной кружевной шляпке, синяя от холода:
— Фикус, кому фикус… — Голос у старушки тихий, шелестящий. — Фикус…
Небольшой фикус в кадке, глянцевые листья поникли на морозе.
— Фикус, фикус, фикус…
На рынке сразу видно, кто голодный, а кто сытый.
Косой, который продавал трофейные бурки, подходит к Любе. Он наклоняется к ней, от него пахнет луком.
— У тебя что? Водка? Сколько просишь?
— На хлеб меняю, за деньги не отдам, — отвечает Люба. Ей неприятен этот косой. Она чувствует, что он подошёл именно к ней, потому что думает, что её легко обмануть, обсчитать. И она делает суровое лицо, сдвигает брови, щурит глаза, плотно сжимает губы. Чтобы он видел, что её не обманешь, она не дурочка.
— Полбуханки возьмёшь? — шепчет косой.
— Нет. Буханку, — резко отвечает Люба. — Я цены знаю.
Она знает, что можно взять и полторы буханки, Славка на днях менял такую же бутылку на полторы буханки. Но то Славка. А Любе мама сказала:
— Чтобы не ходить долго и не нарваться на милицию, отдай ты её за буханку чёрного.
— Дорого просишь, — бубнит косой и продолжает идти по пятам.
Любка не оглядывается на него, пробирается сквозь толпу, врезается в толпу плечом.
— А вон милиция смотрит, — говорит косой. — Отдавай за половину. Рынок не мага?зин, надо уступать. — Он произносит «мага?зин», и от этого становится ещё противнее. — Отнимет милиция твою бутылку и выпьет за твоё здоровье.
Люба не отвечает. Она не может оторвать глаз от того, что перед ней. На деревянном некрашеном прилавке разложены аккуратные ровненькие полешки. Что-то в них очень знакомое, хотя мало ли похожих дров… Любу обдало жаром. За прилавком стоял и посмеивался своими лиловыми губами старик Курятников. Он сложил дрова кучками и скороговоркой повторял:
— Загораются с одной спички! Совершенно готовые — не пилить, не колоть — прямо в печку. Сам бы ел, да деньги надо.