О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках, стр. 9

Да только нет. Этого никак не может быть. Глазищи-то у нее… А что?.. И у Нинки-то немного поменьше. А голос?.. Голос ничего, сносный. Она забавно тогда сказала: «Санечка, что ты все сердишься на меня?»

У-у-у, ведьма! Ох бы я и потаскал ее сейчас за косички! Интересно: почему у нее на концах косичек лент нет? У всех девчонок есть, а у нее нет. Смешная она какая-то.

Все девчонки боятся всяких там букашек и таракашек, я и то боюсь, а она найдет жужелицу и весь урок с ней возится.

Однажды поймали мы с Гринькой полудохлого воробья. Взъерошенного, грязного. Принесли в класс и положили на подоконник помирать. А Маринка взяла его и выходила. Из своего рта кормила. Догадалась же. Из рук он, заморыш, не клевал, а изо рта пожалуйста. Запрыгал, зачирикал и через неделю улетел.

Любит она всякую живность. А Гриньку почему-то не любит. И думает он о ней много, аж высох, как палка, а ей хоть бы хны. Воротит нос от него и все тут.

Нет, Гриньк, не верны твои предсказания. Будто когда здорово думаешь о ком, тот обязательно тебя полюбит, и неправда, что, пли любишь кого, — без конца о том думаешь. Маму-то вон я побольше всех люблю, а спроси: думаю ли я о ней — никогда.

Наслушался ты, Гриньк, всяких небылиц и веришь, им. Я повернулся лицом к стене и, успокоенный, задремал.

…Река. Глубокий темный омут. В омуте плавает красноперая рыба.

Мы с Маринкой сидим на отлогом берегу. Вокруг нас затаились в тиши ракитовые кусты.

Солнце. Яркое-яркое. Вода в реке как зеркало, глядишь — и глаза режет. В воздухе парит ястреб. В траве стучат кузнечики.

Мы разматываем удочки.

Знойно.

Маринка покачивает головой, старается стряхнуть с кончика носа прозрачную капельку пота. Косички у Маринки расплелись.

— Жарко, Санечка.

Маринка подпрыгивает и ныряет в воду. И будто это уже не Маринка, а маленькая красивая русалка. Плещется в воде, смотрит на меня и тихо шепчет:

— Санечка, Санечка.

Взвивается в воздух и садится рядышком со мной. Смотрю: Маринка. Говорю:

— Не балуй. Рыбачь.

Маринка наклоняет голову, достает из ржавой консервной банки полосатого навозного червяка, кладет на ладошку и пытается подцепить его на острый крючок.

Червь то совьется в кольцо, то выпрямится, то закрутится спиралью, то завяжется узлом.

— Никак, Санечка.

— А ты двумя пальцами бери его. Не правой рукой — левой. Червь обвил Маринкин палец и вдруг загорелся желтым огнем.

Кольцо. Золотое, как у моей матери.

Возле нашего дома сбоку на лужайке в холодке расставлены столы. За столами гости — все наши родственники. Почти вся деревня. Пьяные. Веселые.

— Горько!

— Горько!..

Гринька! Он тормошит меня за руку, сердито ворчит:

— Вставай. Хватит дрыхнуть-то. Рассвело уже. Я открыл глаза.

— А ты, Гринь, не уехал разве?

— Нет, Сань. Я передумал.

— А я какой сон видал… Будто мы с Маринкой…

— Вы… С Маринкой?..

— Так это же во сне.

— Мало ли что во сне.

— Мы подрались с ней, Гринь.

— А-а-а, — пропел Гринька, — это ничего, Сань. Во сне все бывает.

— Вот и я говорю.

Гринька спрыгнул с приступка, снял пальто и забрался ко мне па печь, зашептал:

— Я, знаешь, Сань, что придумал? Маринке письмо написать. Меня словно шилом кольнули.

— Любовное?

Гринька утвердительно закивал головой.

— Любовное, Сань.

— Давай вместе?

— Давай. Я за тем к тебе и пришел. Ты Нинке напишешь, а я Маринке.

— Нинке?!

— Конечно.

— А может, Гринь… Понимаешь… Давай напишем одной Маринке. А?

— Как это одной?

— Ну, так… Ты Маринке и я Маринке.

— Ты-ы-ы?

Гринька оперся на локти, приподнялся и уставился на меня как баран на новые ворота.

— Ну, чего ты? — встревожился я.

— А то… Что-то ты начал слишком много говорить о Маринке.

— Так и что, Гринь? Ты всегда страсть сколько говоришь о ней, а я не обижаюсь.

— То я, Сань. Ты о Нинке говори сколько угодно, я тоже не обижусь.

— Так мы одно ей напишем письмо-то.

— Одно, это можно. А может, ты Нинке…

— Нинке, Нинке, Маринке. Захомутался ты, Гринь.

— Захомутался, Сань.

— Пойдем письмо писать. Постой, только я кружку молока выпью, а то на голодный желудок чепуха в голову лезет.

"Письмо", — написал Гринька сверху тетрадочного листа, поглядел на него, подумал и зачеркнул. Пододвинул тетрадку ко мне, Передал ручку.

— Пиши, Сань, ты. У тебя почерк красивый.

— А чего писать-то?

— А чего хошь, Сань. Я тоже не знаю.

— Сперва-то я знаю.

— Пиши сперва, а потом придумаем. Я открыл чистую страничку и старательно написал:

«Здравствуй, Мариночка».

Написал и задумался.

— Может, восклицательный знак поставить?

— Поставь для серьезности. И дуй дальше. У тебя выходит.

— А ежели стихами, Гринь?

— А ты умеешь?

— Выдумал. Сдерем отколь-нибудь.

— Верно. Ты, Сань, крепко сообразил. Вот у Пушкина… Гринька подпер подбородок руками и закрыл глаза:

Дальше я запамятовал, а жаль: ух и хлестко у него там… Я достал с полки книгу, прочитал:

— Вишь! — вскрикнул Гринька и восторженно затопал ногами, — я же говорил. Пиши.

Я написал, спросил:

— А потом что?

— Сдувай и дальше у него.

— Не гоже, Гринь.

— Очень даже гоже, Сань. Сдувай.

— Ну, Гринь, что мы, дети, что ли? Для начала сдули — и хватит, а опосля надо от себя.

— Как хошь, Сань. Пиши от себя. «Мариночка», — начал я.

— Во-во, — поддержал Гринька.

«Эти слова написал А. С. Пушкин. А коли он бы не написал, я бы тебе написал еще лучше. Я помню чудное мгновенье. Вчера я видал тебя, когда ты шла за водой на колодец. Снег под твоими сапожками: хруп-хруп, хруп-хруп, как сахар».

— Погоди, погоди. Хруп-хруп, — остановил меня Гринька. — Я что-то не видал, чтобы она вчера ходила за водой. Ты, Сань, врешь.

— Ты не видал, а я видал.

— Ты… — Гринька встал.

— Да. — Я тоже встал.

— Вычеркни это.

— Не вычеркну.

— Вычеркни!

— Не вычеркну!

— Кто письмо пишет, я или ты?

— Я пишу.

— Ты?.. — сквозь зубы переспросил Гринька. — Маринке?! Да я тебе знаешь что…

— Не любит она тебя.

Гринька побледнел, сгреб тетрадку, разорвал ее в мелкие клочья н как ошпаренный вылетел на улицу.

Трудная любовь

Вот до чего докатились мы с Гринькой: поругались из-за девчонки! Срам! Всякое уважение к себе потеряли. Если бы узнали мальчишки — засмеяли начисто.

И все из-за этого из-за дурака Гриньки… И я тоже хорош. Сунулся со своим языком: «Не любит она тебя». А откуда мне известно — любит она его или нет? Да и какое мне дело. А он письмо, видишь ли, надоумился писать. Ну и писал бы себе на здоровье. Так нет, ко мне притащился. Псих.

Большой ты, Гриньк, а бестолковый. Правильно Маринка делает, что не смотрит на тебя. Не пара ты ей. Длинный ты, Гриньк, очень, а она маленькая. Ежели бы тебя сложить вдвое, то, может, и ничего. И мне Нинка не пара.

Что-то, Гриньк, неправильно мы девчонок поделили. Переделить бы надобно. Мы с Маринкой подходим по росту, а вы с Нинкой — по весу. Никому не обидно. Верно ведь?

Верно. А поди поговори с Гринькой… Он сразу да и за кулаки схватится. Я уж давно не сижу с ним за одной партой. Невозможно. Он все время грозится. А вчера записку прислал, как из ружья выстрелил: «Все. Ты мне больше не друг и не товарищ. Ты мой самый вражистый враг. Гринька Палкин».