Поход в Страну Каоба, стр. 42

Пеону нелегко объяснить, что контора в Нью-Йорке, заполненная усердно пишущими и считающими мужчинами и женщинами, которые постоянно дрожат за свое место, определяет судьбу команды, шагающей через джунгли. Но еще труднее объяснить ему, что судьба таких пролетариев, как он, определяется не одним человеком и даже не группой людей, а всей общественной системой.

Индейцы, отправлявшиеся на монтерии, думали, что жестокое насилие над ними оказывают только люди, которые непосредственно ими командуют и которые бьют их плетьми. Ненависть завербованных, как это ни странно, обычно не распространялась даже на вербовщиков.

Они готовы были их простить, считая, что, подобно тому как дело скототорговцев — закупать скот для мясников в городах, дело вербовщиков — продавать индейцев на монтерии. Насильниками в глазах индейцев были только их непосредственные угнетатели, то есть капатасы, работавшие на энганчадора во время вербовки как агенты, а во время марша через джунгли — как погонщики.

Диктатор Мексики, который, возможно, мог бы изменить судьбу завербованных индейцев, был для них так же чужд, недостижим и далек и так же мало приходил им на помощь, как бог на небе, которого они себе никак не могли представить и с которым вступали в общение, только когда опускались на колени перед деревянной или восковой статуей святого.

Диктатор, которого они лично знали, видели своими глазами, был капатас. С капатасом они общались. Но пеонам и в голову не приходило умолять его не быть таким жестоким. Уж лучше молить об этом камень — он бы скорее поддался. Капатасы, порвавшие все кровные и классовые связи, не признавали ни родственной общности, ни классовой солидарности. Унтер-офицер считает, что становится ближе к офицеру, нежели к нижним чинам, благодаря тому, что распекает солдат. Точно так же и капатасы полагали, что чем грубее они обращаются с пеонами, чем с большей жестокостью ловят новые жертвы для энганчадора, тем больше они приближаются к ладино и вербовщикам.

Пеоны задыхались от злобы. Чувство это находило себе выход только в постоянной вражде с капатасами — и во время похода, и на монтериях. Избить капатаса было извечной мечтой пеона, преследовавшей его днем и ночью.

У озера, где устроили привал, команде пришлось надолго задержаться. Дело в том, что среди густых зарослей бежал поток, который нужно было пересечь, чтобы выйти к озеру. Мулам нелегко далась эта переправа. Каменистое дно потока было изрыто ямами, животные спотыкались и падали. Кроме того, здесь плыло множество деревьев, видимо подмытых водой, которые тоже затрудняли переправу. Пришлось прорубить в джунглях новую тропу и сделать изрядный обход, чтобы не рисковать мулами. Таким образом, часть команды оказалась уже у озера, а другая часть в это время находилась еще на другом берегу потока. Поэтому тем мучачо, которые были впереди, пришлось дожидаться остальных у озера. Когда же наконец подошли отставшие, они, естественно, тоже захотели устроить привал.

Когда последняя партия пеонов, отдохнув у озера, уже собиралась трогаться в путь, от ушедших впереди вдруг прибежал гонец с сообщением, что караван попал в болото, в котором увязают мулы, и что там необходимо срочно навести мост. Но тропа в том месте была настолько узка, что по ней одновременно могли пройти только два человека или один мул. Поэтому вербовщики приказали отставшей части команды оставаться у озера впредь до нового распоряжения. При этом было сказано, что привала больше не будет, а до места ночевки предстоял еще далекий путь.

Тропа была здесь настолько узка, что постройку моста пришлось поручить небольшой группе пеонов, иначе рабочие только мешали бы друг другу.

— Тогда давайте хоть здесь выспимся как следует, — сказал Сантьяго и улегся на землю.

Андреу тоже хотелось спать. Но у Селсо сна не было ни в одном глазу, а бодрствовать один он не желал. Поэтому он старался найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить. Селсо думал о своей судьбе, так безжалостно вырвавшей его из родного селения, отторгнувшей его от невесты и от всего, что он любил, что ему было необходимо, чтобы построить свою жизнь — бедную ли, богатую ли, но свою собственную, — о судьбе, выбившей его из привычной колеи, и мысли эти терзали ему душу. Селсо и виду не подавал, что страдает, что на душе у него печаль, глубокая печаль. Порой ему казалось, что у него все внутри сотрясается от рыданий и сердце переполняется слезами. Но что такое слезы, текущие из глаз, Селсо вряд ли знал — индейцу несвойственно обнаруживать свои чувства и страдания, а Селсо был индейцем до мозга костей. Индеец никогда не позволит себе ни сказать, ни выразить жестом что-нибудь вроде: «Глядите, люди, глядите, как я страдаю… Сочувствуйте мне, поймите меня!» Селсо, как и все его соплеменники, обладал стоическим характером, ему были присущи внутреннее сопротивление страданию и неколебимая вера в спасение. Но по вечерам, когда Селсо ложился спать, или днем, на привале, когда его клонило ко сну, в нем все начинало кипеть. Тогда, чаще всего уже в полусне, он рисовал себе картины мести. Он представлял себе, как капатасы и энганчадоры умирают в ужасных мучениях, как они молят о пощаде, а он сидит рядом и так же безжалостно взирает на их муки, как они в свое время — на его страдания и страдания его товарищей. Эти видения возбуждали Селсо, приводили его в неистовство и обессиливали. Он боялся этих видений, потому что они вконец его изматывали, и бывал рад, когда так уставал за день, что засыпал, едва вытянувшись на своей циновке. Но сейчас он был недостаточно измучен, чтобы быстро заснуть, и поэтому искал общества товарищей — лучше болтать, чем мучиться в полусне.

Холм, на котором расположилась команда, порос огромными, похожими на башни елями. Они спускались по склонам до самого озера. Деревья эти напомнили Селсо родное селение с его глинобитными хижинами. В них не было ни окон, ни мебели. Огонь разводили прямо на утрамбованном земляном полу. Когда мать Селсо варила еду, хижина наполнялась дымом, который медленно просачивался сквозь щели там, где крыша из пальмовых листьев опиралась на столбы.

Земля, на которой растянулся Селсо, была устлана опавшей хвоей — иглами длиной в палец. Глядя на иглы, Селсо вспомнил праздники у себя на родине, когда пол хижин густо посыпают зеленой хвоей, не уступающей по красоте самым прекрасным коврам, а по аромату — дорогим духам.

Селсо сидел, обхватив руками колени. Он глядел на покачивающиеся на ветру зеленые вершины елей и даже не курил.

— Андреу, — спросил Селсо, — у вас в деревне на праздники пол тоже посыпают хвоей?

— А то как же, — ответил Андреу.

Андреу в это время думал о своей повозке, о том, кто работает теперь вместо него, о своих товарищах, которые, быть может, завязли сейчас со своими карретас где-нибудь в грязи, и вопрос Селсо всколыхнул в нем новую волну воспоминаний. Хвоя, которой была густо усеяна земля, тоже напомнила ему родину. И Андреу вдруг представил себе свою девушку, Эстрелиту — звездочку, с которой ему пришлось расстаться и с которой он все еще надеялся когда-нибудь поселиться в хижине, где пол тоже будет усыпан еловыми иголками.

— Хорошо! — продолжал Селсо. — Буэно! Раз в ваших краях пол тоже посыпают хвоей и раз ты тоже думаешь о том, как хорошо дома, то наглядись вдоволь на ели и попрощайся с ними. Много лет ты больше не увидишь их, а быть может, и вообще никогда. Все мы люди погибшие. Кто знает, вернешься ли ты когда-нибудь домой, увидишь ли еще раз елку? Этого тебе, пожалуй, и сам святой Андреас сказать не сможет. Надышись запахом хвои на все время работы в джунглях.

Андреу поднял с земли маленькую еловую веточку, лежавшую рядом, покрутил ее в пальцах, понюхал и, как бы машинально, сунул в свою сетку.

— Хорошая мысль, — сказал Селсо, заметив его движение. — Я тоже так сделаю. Держать в руках такую веточку там, у костра, на монтерии, — это все равно, что держать в руках маленький кусочек надежды. Даже когда эта веточка высохнет, она все еще будет вселять в нас надежду и не даст нам забыть, что есть земля, где растут ели, и что кто-то там ждет тебя и думает о тебе.