Исповедь старого дома, стр. 60
Анна встала со стула и вернулась к крыльцу. Прислонилась к косяку двери, постояла, не отрывая взгляда от того места, где под тентом пылилась машина:
— И зачем ты теперь нужна? Все равно я не вожу больше.
Дом всегда умел слышать главное. «Больше не водит? Значит, раньше водила, а теперь нет? Почему?»
Анну услышала и та, которая знала ответ на этот вопрос. Услышала и закричала из комнаты:
— Нука! Врач же сказал: «Не вспоминать!».
Анна откликнулась, больше себе, чем матери:
— Разве об этом можно забыть?
22
Забыть о спектакле дочери у актрисы Панкратовой не получилось. В театре она была и в талант Ани поверила. Но одно дело — увидеть свою ошибку, а другое — признать. Продолжать высказывать сомнения по поводу гениальности Аниной игры было бы проявлением скорее глупости, чем упрямства. Алевтина Андреевна менять свои суждения не привыкла, и сознаваться в своем поражении казалось ей настолько мучительным, что она предпочла соврать. Ну, не было ее на спектакле, как же она может о нем судить?
На следующий день после премьеры Алевтина Андреевна проснулась в прекрасном расположении духа. Ей предстояли пробы на картину известного режиссера, но результат был заранее известен. От нее требовалось лишь приехать, отыграть пару сцен и оставить автограф в конце договора. Роль обещала быть интересной и помимо неплохих дивидендов обещала принести изрядное удовлетворение.
Алевтина Андреевна тщательно уложила волосы, нанесла макияж и полюбовалась своим отражением в зеркале: волосы, пусть уже не натурально черные, но все еще густые, обрамляли чудесно подправленный хирургами овал лица. Глаза в результате операции смотрели чуть удивленно, но придавали и без того прекрасному образу особую пикантность: небольшая раскосость только прибавляла шарма. Шея, к которой у Алевтины Андреевны накопилось множество претензий, была чудесно задрапирована широкой нитью жемчуга (конечно же, натурального), а все, что находилось ниже шеи, было подтянуто и аппетитно благодаря косметическим процедурам и искусно подобранному корректирующему белью. Актриса имела полное право остаться довольной своим обликом. Она и осталась. Напевая под нос какую-то дурацкую мелодию, она налила себе кофе и включила телевизор.
Следующие пять минут запечатлелись пятнами разбрызганного кофе на светлой блузе, а в сознании — обрывками фраз диктора новостей: «…получила множество тяжелейших травм, ожоги большой поверхности тела… не дают утешительных прогнозов… была великолепной актрисой».
Это холодное «была» резануло слух Алевтины Андреевны сильнее всего. Дрожащими руками она схватила мобильный телефон, все еще хватаясь за спасительную мысль: однофамилица. Безнадежно: телефон пестрел десятками непринятых вызовов. Актриса Панкратова не любила беспокойства, считала лучшим средством от синяков и мешков под глазами крепкий восьмичасовой сон, а потому на ночь отключала звук телефонов.
Отключай — не отключай, а рано или поздно реальность тебя догонит. Вот и теперь трубка беззвучно завибрировала в руках актрисы. Панкратова быстро нажала отбой и нахмурилась: теперь пристального внимания прессы не избежать. Станут докучать, выпрашивать интервью, каждый час справляться о состоянии больной. Но если от журналистов еще можно было отделаться известной фразой «без комментариев», и никто не посмел бы Алевтину Андреевну за это осудить, то как поступить с армией сочувствующих знакомых, которые, конечно же, придут в замешательство, если не найдут актрису Панкратову у постели дочери?
В том, что именно ей придется вытаскивать Нуку с того света, Алевтина Андреевна не сомневалась. В противном случае от ее репутации не осталось бы и следа: слыханное ли дело — бросить ребенка в такой беде! Оставалась, конечно, робкая надежда, что дурочка Нука опомнится и простит бывшего муженька, но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. Да и рассчитывать на то, что мужчина вдруг, распахнув объятия, примчится к инвалиду, казалось бесперспективным.
Но Михаил вопреки ожиданиям приехал в больницу и взял с врачей клятвенное обещание позвонить ему, «как только Аня (ну что за простецкое имя!) сможет разговаривать».
Сама Алевтина Андреевна собралась с духом и появилась в больнице только спустя неделю. Нет, она исправно звонила врачам и с пристрастием расспрашивала о состоянии дочери, чтобы у тех не было искушения поделиться с кем-нибудь своими суждениями о ее холодности и черствости. Для вездесущей прессы у Алевтины Андреевны имелась прекрасная отговорка: «Спасением дочери занимаются врачи, а я сейчас должна думать о процессе ее восстановления».
Да и отговоркой это, в сущности, не было. Актриса связалась с Америкой и забронировала на имя Анук Кедровой билет с открытой датой — пришла пора художнику отдавать долги. Женщина, бесспорно, действовала в своих интересах: она обязана была продемонстрировать заботу о дочери, чтобы каждое, даже самое дотошное СМИ уверилось: рука помощи Алевтины Андреевны Панкратовой была крепкой и искренней. И все же в этой погоне за собственной выгодой таилось то, в чем актриса страшилась признаться самой себе: настоящее сочувствие и жалость к дочери.
Были ли они запоздалым материнским инстинктом? Скорее всего, не совсем. Женщина понимала: с ее Нукой произошло то, чего сама Алевтина Андреевна боялась больше всего на свете. Стоя на самой вершине, купаясь в почитании и признании, она в одну секунду оказалась на самом дне пропасти, в которой единственное чувство, что останется у людей по отношению к ней, — сожаление. Фотографы будут караулить у дверей палаты и передавать снимки обезображенной женщины в ведущие издания, а журналисты — писать, какой блистательной она была, так, будто бы жизнь ее уже кончилась. Нет. Никто не должен был увидеть Нуку в таком плачевном обличии. Да, могли посочувствовать, пускай и пожалели бы даже, но заживо хоронить никто не смел — обязаны были ждать возвращения. А Нука обязана была вернуться, вернуться с триумфом и, конечно же, с доказательством всеобъемлющей любви и всесильности матери. А для этого нужны были деньги, и первоклассные хирурги, и время. И человек, который мог обеспечить все это (опустошать счета академика актрисе очень не хотелось), поэтому она висела на телефоне, обсуждая с художником нюансы сделки, отправляла в разные американские клиники заключения российских врачей, ждала ответа. В больницу поехала только тогда, когда уверилась, что у нее есть отличный план по спасению дочери.
Возможности примирения Нуки и Миши Алевтина Андреевна, однако, по-прежнему не исключала. Эта идея казалась ей превосходной еще и потому, что Михаил, как человек небедный, мог взять часть расходов на себя, а следовательно, утаив эту информацию от художника, актриса получила бы еще и неплохой шанс подзаработать.
Но эти корыстные помыслы Нука разбила в пух и прах за две минуты разговора с бывшим мужем. Михаил приехал буквально через полчаса после того, как бывшая теща сказала:
— Трубки вынули, лицевые бинты сняли, можешь приезжать.
Влетел в палату: впереди — огромный букет, за ним — страдающие глаза:
— Анюта, я… Как только… Я все сделаю, только разреши.
Нука выразительно взглянула на мать, и та деликатно вышла из палаты, позволив своей деликатности не заходить слишком далеко, а остановиться у двери и обратиться в слух.
— Зачем ты пришел? — прошелестело с кровати.
— Я хочу помочь.
— Я не нуждаюсь.
«Идиотка! — едва не вырвалось у Алевтины Андреевны. — Нашла время для гордости!»
— Аня, ты когда-нибудь простишь меня?
В палате воцарилось молчание. Актрисе казалось, что даже на таком расстоянии она слышит звук капельницы.
— Так простишь или нет?
Послышалось слабое шуршание подушки. Алевтина Андреевна поняла, что дочь покачала головой.
— Никогда?
Шуршание повторилось.
Михаил выскочил из палаты, едва не сбив пожилую актрису с ног. Та вернулась, объятая негодованием и готовая отчитать непутевую Нуку на чем свет стоит. Но увидела остановившийся, устремленный в стену взгляд, руки, перевязанные бинтами, и только спросила: