Ленинград действует. Книга 2, стр. 119

Сейчас ночь. Голова одурманена усталостью. Только что выходил на поверхность земли: весь мир – темная чаша, и половина чаши с трех сторон беспрестанно озаряется ракетами. Орудийные выстрелы, и пулеметные очереди, и разрывы мин. А все световые эффекты виснут в осеннем сыром тумане. Бабенков топит мне печурку, становится жарко. Совершенно разбитый усталостью, ложусь спать…

3 ноября. Утро. КП батальона

Вчера явился капитан Герман из госпиталя. Его считали умершим от ран. Такие были сведения.

– А, покойник, явился!.. А ты знаешь, ты ведь покойник!

Герман усмехается:

– Я зашел на Черную голову (деревня), стучусь. Меня не хотят пускать: «Знать-то вас знаем, да ведь вас уже нет в живых!» Я смеюсь: «Что ж! Кладбище близко!»

Этот Герман назначен командиром батальона вместо Уверского. Герман ранен мелкими осколками в ногу и в пах. Он худощав, непоспешлив, самоуверен. Приняли его здесь с «осторожностью»: здесь любят Уверского и удивлены, что Уверский так быстро заменен новым. И присматриваются к нему: а каков еще будет он? как покажет себя?

Спит на своей кровати Карабанов, а мне часов с пяти что-то не спится. Встал босой, в белье (благо жарко в землянке), подсел к столу, пишу. Связной Бабенков чистит за дверью мои сапоги, потом входит, спрашивает:

– Где, товарищ комиссар, ваша гимнастерка?

Вижу в руках его чистый подворотничок, его собственный. Он заметил, что мой грязен, и знает, что другого у меня пет, и вот хочет пришить мне свой. Но у меня рюкзак остался на КП бригады, там есть смена, а сегодня я собираюсь туда, поэтому благодарю, отказываюсь.

Уже рассвело. Бабенков отнял снаружи от оконца землянки щиток, свет серый и молочно-тусклый сливается со светом керосиновой семилинейной лампы. На столе время от времени попискивает телефон. Карабанов спит. Доносятся гулы артиллерийской стрельбы. Вокруг поблизости – тихо. Вьется муха. А по стенам, за набитой на них бумагой, шуршат крысы. Вчера Васильев, откинувшись головой к стене, вдруг вскочил: «Крыса!» Она сквозь бумагу зацарапала лапками по его голове… Летят бомбардировщики. Бабенков подсаживается, рассказывает:

– Бомба! Видно даже, когда люки открывает! И – бомбу!.. И лежишь, голову отвернешь, смотришь. Если над тобой сбросил, значит, мимо, ведь дальше идет! Если же не над тобой, то слушаешь шуршанье ее. Вот эта – обязательно на тебя. И нервов не хватает, суешь лицо в землю, чтоб не смотреть. Убьет, оторвет что-нибудь!.. Жахнуло, и – ничего… Мимо!.. Когда они летят – как поросята свистят. Он сначала сирену у самолета запускает, все звуки сливаются, только самолет различаешь… Вот мины, – худо. Когда много мин, уже не считаешь, от которой согнуться, от которой не надо… А бомбы… Нет, я люблю смотреть, когда бомбы летят!..

4 ноября. КП бригады

Я – контужен. К счастью, кажется, не сильно, но впечатление было сильное, – теряя сознание, успел подумать: «Все!.. Вот в какой гадкой глине конец пришел!..» И больше ничего не подумал, а когда очнулся, сообразить ничего не мог, тошнило и казалось только, что мозг мой плавает, ворочается, как ртуть, внутри головы. Болели затылок и левое ухо, а два каких-то красноармейца возились со мною, что-то такое объясняли мне, чего я, травмированный, не мог взять в толк… Потом, когда очухался, увидел, что лежу на мокрой траве, под кустиком, и два сидящих на корточках около меня бойца грызут сухари, участливо на меня поглядывая… Потом они спрашивали меня: ранен ли я куда-нибудь, или только меня «контужило»? А я и сам не знал, ощущая слабость, и тошноту, и сухость во рту, и сильнейшую головную боль. Приподнялся, осмотрел себя, как-то вчуже, будто издали. Пошевелил руками, ногами – довольно равнодушно убедился: все цело, но говорить все еще ничего не мог…

– Товарищ майор, поднесем тебя? – сказал один, но я помотал головой, попытался встать. Оба они подхватили меня под мышки, подняли, поставили на ноги. Я постоял, подумал: удержусь на ногах или нет? Ноги были слабыми, ватными…

Бойцы вывели меня на дорогу, от которой воздушной волной при разрыве снаряда меня отбросило… Осмотрелся, вспомнил, что шел от Невы на КП бригады вместе с примкнувшими ко мне на пути красноармейцами, но не этими, а другими. И тут я обрел дар речи:

– А где они, те двое?

Пожилой боец в мешковатой шинельке, в надвинутой на лоб шапке-ушанке спросил:

– Ваши, товарищ майор, бойцы?

– Незнакомые…

– Ну, это легше для вас… Одного хлопнуло, вот там, под бугорком, лежит, спину ему порвало. Удостоверились. Другой – сохранился в целости. Назад ушел.

– А документы этого?

– А тот – товарищ этого был, документы с собой понес, схоронить, сказал, людей подошлю, и пошел назад, тоже малость, вроде вас, оглоушенный… Из гвардейской он…

… Эти два бойца довели меня, поддерживая под руки, до первой землянки. Когда привели и я попал в тепло, мне опять стало плохо, уложили меня на нары, забылся… Говорят, спал долго. И ночевал у них.

Это были саперы из какого-то понтонного батальона.

Вот и все… На сей раз я цел.

Вчера было 3 ноября. А сегодня на армейской попутной подводе меня подвезли почти до КП бригады; не доезжая с километр, им надо было в сторону, спросили: доставить до места, или как? Я уже чувствовал себя хорошо, пошел сам, пешком. Только и сейчас тупо болит голова да как-то моментами немеет кожа лица и появляется странный туман в глазах. Но в общем чувствую себя нормально…

Пришел на КП бригады, решил никому ничего не рассказывать – важная ли штука легкая контузия, когда кругом столько людей гибнет и все к этому давно привычны?.. А все-таки смерть рядом была, и какое-то обидное чувство, хотя надо бы радоваться, что обошлось так!

… Из заботливости те два бойца, что меня привели в чувство, записали мою фамилию («Может, кто вами, товарищ майор, поинтересуется?»). Я вырвал им листок из моей полевой тетрадки, и старый боец старательно вывел на нем мою фамилию и никак не мог правильно записать слово «корреспондент». А я никак не мог объяснить ему, из какой я части, из бригады или из дивизии. Только сказал: «Из Ленинграда!»

… Сегодня – липкий снегопад, первый снег в этом году. Слякоть.

5 ноября. Ночь. «Астория»

Вчера на КП бригады написал и отправил в ТАСС по телеграфу две корреспонденции о людях первого батальона. Потом, чтобы завершить для себя картину боев на «пятачке», отправился в минометный дивизион 11-й осбр (командир капитан В. Г. Куренков), взаимодействовавший в тех боях с батальоном. Вместе с Куренковым и его замполитом батальонным комиссаром Самойленко составил схему боевых действий дивизиона и по рассказам командиров – минометчиков и разведчиков – записал все необходимое для ясного представления о том, как дивизион поддерживал пехоту.

А потом отправился пешком в Озерки, в политотдел 67-й армии, ночевал здесь вместе с Кесарем Ваниным, и он, видя, что я себя чувствую из рук вон плохо, без всяких моих просьб ухаживал за мной, как за братом, оказавшись прекрасным товарищем.

Сегодня, 5 ноября, ходил пешком в 45-ю гвардейскую дивизию. Присутствовал при вручении гвардейского знамени. Корреспонденцию об этом не пишу, предупрежденный представителями ленинградского отделения ТАСС, что пошлют они.

Поздно вечером вместе с К. Ваниным вернулся в Ленинград, на сей раз автомашиной, не испытав никаких трудностей.

После девятидневных блужданий по фронту, передовым позициям, по болотам и лесам, в темноте, по неизвестным мне дорогам, дорожкам, тропинкам и по глубокой грязи, после ночевок где попало и как попало – иногда в холоде, иногда, напротив, в жарко натопленных землянках, и, наконец, после контузии, я чувствую, что сил у меня осталось немного.

Но зато материал собрал – интересный, людей повидал – замечательных и потому доволен.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В КОНТРБАТАРЕЙНОМ ПОЛКУ