Озорники, стр. 28

Ваганов обернулся к Рустему, обращая к нему свой вопрос. Рустем уставился на мальчика, делая вид, что вспоминает историю с мамой Цыбикова. А история эта была всем хорошо известна. Приехав в лагерь и увидев сына на лесах — фартук, мастерок, босоножки, заляпанные известкой, обычный рабочий вид, как у всех, — она закатила на весь лагерь истерику: эксплуатация детского труда, ребята приехали отдыхать, а не трудиться! Разбушевалась, как ураган, схватила свое сокровище и уехала. Там, за лагерем, папочка ждал их в собственной машине.

— Ты мне скажи, Цыбиков, это тебя папа привез или ты сам приехал автобусом?.. Не плачь, пожалуйста. Если ты удрал, не спросясь родителей, придется тебя отправить обратно. Не сегодня, а завтра. Не будем ради тебя гонять машину. Вот Евдоким поедет за продуктами, тебя захватит заодно… Хорошо, если ты привезешь записку от мамы, мы тебя примем обратно… Я старый бюрократ и верю только бумажкам… Пускай никаких извинений в бумажке не пишет, я просто хочу иметь от нее автограф на память. Ну, иди. Видишь, ребята сгружают кирпич, можешь присоединиться к ним. Ну, а ты, Шмакин, что стоишь задумчивый? Я вижу, занятие хора я тебе уже испортил. Если делать нечего, удели ей. пожалуйста, внимание, — сказал Ваганов, кивая на Ларису, и пошел за ребятами. — Видишь, женщина скучает.

Ваганов пошел за ребятами, а Шмакин, распустив остатки хора, встряхнул баян, очень похоже воспроизвел на нем человеческий вздох и подкатил к Ларисе. Спасибо Шмакину. Если бы не он, Лариса совсем завяла бы от скуки. Он хоть и прост, но с ним не надо строить из себя умную. Она помахала Ваганову пальчиками, встала, оправила на талии брюки и взяла Шмакина под руку. Он шел, перекинув баян через плечо и нашептывал ей что-то. Она снисходительно улыбалась…

СЕКРЕТНЫЙ РАЗГОВОР

Воспитатели, вожатые и технички обедали за отдельным столом. Рустем пришел последним и уселся рядом с Броней. Ему принесли тарелку борща и чудовищную порцию гречневой каши с котлетами. Он стал сравнивать свою порцию с соседними и посмотрел на раздатчицу.

— Вы не ошиблись? У меня какая-то ненормальная порция.

— Мне сказали, что это вам для подкрепления сил…

— Кто же обо мне так заботится?

Все потупились. Шмакин уронил вилку и полез под стол. И пробыл там подозрительно долго. Он вылез оттуда, держась за щеку, словно у него разболелся зуб. Броня смотрела на него с холодной брезгливостью.

И вообще с тех пор началось что-то странное. Рустема и Броню старались оставлять одних. На них бросали многозначительные взгляды. Шептались за их спиной. Так что ничего удивительного, что однажды в столовой Ваганов подошел к Рустему и спросил:

— У тебя по расписанию что после завтрака?

— Подготовка к походу…

— Десять свободных минут найдется?

— Для вас хоть час..

— Тогда у меня к тебе небольшой секретный разговор.

Ваганов взял Рустема под руку и увел к беседке.

— У тебя с Броней что, роман? — спросил он без церемоний.

Рустем промолчал. Упрекать Ваганова казалось неделикатным, а оправдываться недостойным. Больше всего он боялся, что, оправдываясь, начнет путаться и косноязычить. Или еще хуже того — взорвется. Нет, лучше дать Ваганову выговориться.

— Раз ты молчишь, я не стану пытать. Сам я тоже был когда-то молодым и мог бы кое-что вспомнить, если бы нашлось кому послушать…

Рустем подумал, что хорошо поступил, не став оправдываться. Он чувствовал, что Ваганов хочет рассказать что-то о себе, и настроился слушать. Ребята стояли в отдалении и терпеливо ждали.

— Думаешь, мне это интересно? Можешь не отвечать. И ни на кого внимания не обращай. Я деликатный человек и не стану портить тебе нервы. Люди по-разному относятся к шуткам на свой счет. Когда я был молодой, я бил шутников по фотокарточке. Ты улыбаешься? А ты знаешь, в Нахичевани уважали Яшку Ваганова не только за язык. Ты видишь сейчас перед собой старого астматика, видишь этот живот, который не влезает ни в какие фабричные брюки, так ты думаешь, Яшка Ваганов всегда был такой? А ну-ка дай твою руку… — Ваганов обхватил своей короткой пухлой рукой горячую узкую руку Рустема и железно стиснул ее. — Если я стану рассказывать тебе о своей молодости, нам не хватит времени на другие дела. Родители мечтали сделать из меня нэпмана и оставить мне лавочку, но что мне до их лавочки? У меня были свои планы — я хотел посмотреть белый свет. И посмотрел кое-что. И побывал кое-где…

Ваганов жалел, что придется отпустить Рустема. Кто еще, кроме Рустема, мог бы оценить его исповедь! Рустем единственный в лагере человек, для которого педагогика — призвание, а не заработок, а у него, Ваганова, есть о воспитании кое-какие мысли, которые могли бы кое-кому пригодиться.

— Так вот, если бы ты хотел послушать…

— Что за вопрос! — воскликнул Рустем. — Я давно уже хотел, да вас рвут на части, больше пяти минут вы никогда не бываете на месте.

— А что я могу поделать с собой? Думаешь, такую стройку поднять — простое дело? Если по-честному, нам нужен целый штат — бухгалтер, снабженец, инженер, прораб, сметчики, я знаю, кто там еще? И весь этот штат — вот он у меня где! — Ваганов ткнул пальцем в лоб, над которым поднимался короткий ежик волос. — Никаких счетов я не веду, бог меня памятью не обидел…

Ваганов любил похвастаться своей памятью. Он помнил все строительные расценки, нормы, материалы, постановления, помнил всех' игроков ведущих футбольных команд, помнил раскладку продуктов в детском рационе, помнил по именам не только ребят, но и родителей и не упускал случая продемонстрировать свою память. Об этой его слабости Рустем знал. И даже говорил об этом с Броней, которая педагогом Ваганова всерьез не считала. Он, правда, заслуженный учитель, но поглядите на него и послушайте — разве это учитель? Отличный хозяйственник, организатор, администратор, мастер устанавливать контакты и доставать нужные материалы, он мог бы руководить стройкой, заводом, комбинатом, чем угодно, но почему-то прилепился к детям. Когда-то он был беспризорником, колонистом, — может быть, именно этим можно объяснить его странную привязанность? Ваганову не раз предлагали перейти на более солидную работу — заместителем директора завода, начальником СМУ, председателем райпотребсоюза, но он от ребят не уходил. И все же в высшем смысле был ли он педагогом? Чему он мог научить ребят? Умению строить? Практичности? Реализму жизни? Во всяком случае, Рустем не торопился с выводом и не рубил сплеча, как Броня. В Ваганове надо было еще разобраться. Однако несомненно было одно — Ваганов был ему приятен. От него исходили токи дружества и веселой энергии. Он умел внушить ребенку любовь к делу. Это немало. Он легко подчинял себе людей, не только ребят, но и взрослых, а приятелей у него было полсвета, хотя он не пил, не курил и особым хлебосольством не отличался. Перед начальством он не угодничал, любителей поживиться за чужой счет не терпел. Он состоял из блоков, но это были качественные блоки. Он был редкостным экземпляром среди педагогов, и подражать ему было невозможно.

Рустем с удовольствием смотрел в его хитрые армянские глаза, на его добродушно-отвислый нос, выступавший на одутловатом лице чудовищным горбылем. Над своим носом Ваганов сам любил смеяться и похвалялся, что таких носов, как у него, только три на всю страну, и, если бы чины и звания давали за длину носов, он давно был бы католикосом Армении, хотя в Армению его никогда не тянуло — он считал себя сыном страны, которую еще в молодости исходил вдоль и поперек. Родом из Ростова, он называл себя одесситом, хотя в Одессе прожил всего два года, заведуя детским домом у Черного моря. Он считал себя одесситом, потому что это был город его пристрастий, его любви.

— У тебя мало времени, а я тебе морочу голову байками. При случае возьмешь карандаш, бумагу, и я тебе расскажу всю жизнь, как она есть, без всяких прикрас. Но об этом хватит. Поговорим о тебе. Так вот, сдается мне, что все эти сплетни насчет тебя и Брони исходят не от кого-нибудь, а от моей жены, будь она неладна. Ларису хлебом не корми, только дай кого-то с кем-то свести. Между нами, мужчинами, она… э… как бы поделикатнее выразиться… хорошая бездельница… Ты думаешь, наверно, ай, Яков Антонович, как нехорошо — жена, а ты всякие гадости про нее говоришь… Но ты не знаешь всего… — Ваганов перехватил взгляд Рустема, полный терпеливого внимания, и доверчиво похлопал его по плечу.