Озорники, стр. 13

Но главная часть вечера началась позднее, когда в небе высыпали звезды. Костровая команда во главе с пиротехником Витей Смагиным, размещенная в кустарниках и не видная зрителям, по выстрелу сигнальной ракеты подожгла в нескольких местах шнуры-запалы, которые вели к бенгальским огням. Сперва послышались гул и резкое шипение, потом над поляной взмыли ракеты, и весь мир озарился сиянием. Извиваясь спиралью, помчались вверх толстые колбасы огня, оставляя за собой дымные шлейфы. С легким фукающим взрывом расцветали бутоны искр. Над лесом заколебались муаровые ленты сияния. Ребята истошно вопили и прыгали. Знакомый мир воскресал в какой-то новой, сказочной жизни. Все мерцало, переливалось, зыбилось. Лес застыл, оглохший от шума. Звезды ослепли от света летящих огней. Пролетавшие птицы были похожи на попугаев. Деревья меняли цвет, как хамелеоны. И все небо превратилось в разноцветную карусель.

В самом центре мироздания застыла главная героиня праздника — елка, ждавшая, когда ее подожгут. Когда же салют начал меркнуть, когда цветные сполохи с легкой судорогой уходили в ночь, а птицы гасли, как фонари, в эту минуту вокруг елки засуетились костровые с факелами в руках. И сразу по нижним ветвям с ветки на ветку словно бы запрыгали белочки и бурундуки. Но вот они стали сливаться, на глазах превращаясь в кошек, гиен и волков. Они кусались и царапались до тех пор, пока над ними не выросли Лев и Змей Горыныч. Они встали на дыбы, облапились и зарычали, обдирая друг другу бока и разбрасывая кровавые клочья.

Когда ребята, прикрыв ладонью глаза и став бочком, зачарованно смотрели на эту схватку, а костровые подбрасывали новые охапки хвороста, когда Горыныч, лязгая челюстями, сожрал Льва, но и сам, обессиленный, превратился в обугленный труп, в это время на кривой верхушке ели засветился предмет, похожий на слиток серебра. Предмет с минуту выделялся своим нездешним блеском. И вдруг яркая, громадная, страшная вспышка с грохотом сотрясла окрестности, лес оглушительно толкнулся в небо, расцвел сиреневым облаком и стал опадать ливнем сочных огней. И это был, наверно, конец света, так это было торжественно и красиво. Ручьями стекавшие огни разливались по кустам, траве и ветвям соседних деревьев, по земле потекли клубы дыма, на глазах превращаясь в тучных коней. Фыркая и гогоча заливистыми голосами, они заметались вокруг костра, полоща хвостами. И тогда все увидели, что это были обыкновенные кони, которых сельские ребята перегоняли в ночное. И чуть ли не половина мальчишек во главе с пиротехником Смагиным устремились к коням. Внезапно появившийся табун смял распорядок программы и унесся в темноту…

БЕЗ ВСЯКОЙ ЛОГИКИ

Накрапывал дождик. Ветер носил по территории лагеря черные хлопья, нагоняя тоску и уныние. Лагерь жил в ожидании грозных комиссий. Ребята бродили, не зная, куда приткнуться. Броня, с подгоревшей косой, тщательно упрятанной под пестрый платок, ожидала разноса и весь день жила с ощущением жуткого конца. Припухшие веки, красный носик делали ее похожей на жалкого цыпленка. Голова раскалывалась от бессонной ночи. Слава богу, никто не погиб, пожар был ликвидирован, суматоха улеглась, но она растравляла себя и находила в самобичевании горькую усладу. Она была ответственной за костер и должна понести расплату одна, никого не припутывая. Несколько раз ей попадался на глаза Яков Антонович, окруженный конвоем ребят, но он не замечал ее. Ну и пусть!

Вечером Броня решила сходить на пепелище. Там толпились малыши, бегали по кострищу, возбужденные, словно бы дожидаясь повторения вчерашнего чуда. Броня хотела уйти, но ее обступили ребята, и она, словно специально за этим пришла, попросила их заняться уборкой. Они собрали в кучу хлам, оставшийся после костра, головешки, игрушки, остатки маскарадных костюмов, ящики, чтобы сжечь все это на новом костре. Кто-то принес смятую банку, похожую на канистру. Броня поинтересовалась, как здесь очутилась банка, но ребята пожимали плечами, а двое из них многозначительно переглянулись. Броня перехватила их взгляды, но не стала учинять допрос и тихо ушла.

До самого отбоя она бродила по лесу и думала: неужто это все, что осталось от радости? Уныние и горечь охватили ее душу. Вдруг вся ее будущая деятельность, поприще педагогики, которому она собиралась отдать себя без остатка, затянулась дымкой безразличия. Зачем учиться, думать, страдать, искать, отказывать себе в обыкновенных радостях, забывать свою юность, чтобы после тебя осталась жалкая горстка пепла? А жила ли она до сих пор? Изведала ли радости, которые бывают только в молодости? Она внезапно остановилась в растерянности — ведь ей всего девятнадцать! Смешно это или грустно, но ничего такого, что называют любовью, она не испытала. Ни разу ее не обожгло горячим безумием, не ранило болью. Броню охватил страх. Жизнь ее сгорит, как бенгальская ракета, и в составе пепла, который останется после нее, никаким анализом не удастся обнаружить следы счастья и томления, о которых так много написано книг. Вот парадоксы жизни, в которых, сколько ни ищи, не найдешь никакого смысла. После всего, что случилось, ее застигла врасплох самая постыдная, глупая, жалкая мысль о любви. Ну где тут логика?

Броня усмехнулась от внезапно пронзившей ее жалости и презрения к себе. Что-то унизительное, мелкое, мещанское было в этой слабости. Но она была не из тех, кто сдается. Холодно разобравшись в своих чувствах, она пришла к выводу, что нет, не зря она давно уже отказалась от любви как важной цели жизни. Хватит с нее того, что еще в девятом классе она однажды подверглась этому испытанию, затеяв с В. В. глупую переписку, которая довела их отношения до свиданий и поцелуев, глупых, холодных и гадких поцелуев. Он так домогался поцелуев, хоть одного поцелуя, что, когда наконец, спрятавшись в темном подъезде, прижался к ее холодной щеке, он стал с того времени почти преследовать ее, упрекать, ревновать неизвестно к кому, словно приобрел над нею какие-то особые права. Вот тогда-то Броня и разочаровалась окончательно в любви. Из этого единственного и последнего, как она считала, опыта Броня поняла одно: любовь — это посягательство на свободу, независимость и достоинство личности. Она с отвращением перебирала в памяти свой неудавшийся роман и не находила в нем ничего, кроме того, что, идя навстречу этому ревнивцу, она будет вынуждена отказаться от себя, от своих идеалов и надежд и неизбежно превратится в рабыню.

Такими рассуждениями Броня подавила в себе сожаление о неиспытанном чувстве. И сразу наступило облегчение. Все стало на свои места. Она овладела собой и снова обрела веру в осмысленность жизни. И ясны стали заботы, ей предстоящие. С костром покончено. Никаких продолжений. Переключить жизнь лагеря на обычный распорядок. Свести до минимума вылазки за пределы лагерной территории. Завершить начатое распределение шефства старших над младшими. Максимально загрузить ребят общественной, спортивной и культмассовой работой. Положить конец набегам на лагерь лесных дикарей. Решительно оборвать их дезорганизаторскую деятельность. И ни в коем случае не возобновлять о них разговора с Яковом Антоновичем. Решительно поговорить с Рустемом. И заставить его взяться за лесных варягов…

Жизнь сразу вошла в свои берега. И странно — прошла головная боль, чуть было не склонившая ее к мысли, что она заболела и должна будет слечь. Она широко вздохнула от прилива энергии. И с благодарностью вдруг вспомнила некоего, по всей видимости, сумасшедшего человека, на встречу с которым ее затащили как-то ее приятели-студенты. Где-то в подвальном помещении ЖЭКа, в красном уголке, этот высокий, худой, большелобый, с мерцающими, в себя устремленными глазами человек ораторствовал четыре часа, сопровождая свою декламацию длинными движениями тонких, нервных рук, порой вскидывая выше головы свои сухие ноги, демонстрируя гибкость своего тела, которое он разработал собственной системой гимнастики. Понимая всю псевдонаучность его рассуждений, Броня все же ушла с этой встречи с чувством головокружительной уверенности, что человек может все. Она с неделю жила под впечатлением встречи с этим, в сущности, престарелым ребенком, жившим в своем абсолютно свободном, ничем не стесненном мире возможностей, в котором человек может подчинить себе не только свою душевную жизнь, но и физиологию.