Сокровища ангуонов, стр. 23

— Сколько тебе лет, Сарл? — спросил отец и пояснил, коверкая слова: — Сколько солнца в тайге твоя ходи?

Удэгеец повернул к нему свое моложавое лицо и, щурясь на огонь, ответил слегка нараспев:

— Наверно, шибко много. Я все равно ветер. — И, полагая, что ответил достаточно ясно, он снова принялся невозмутимо орудовать своим тонким, как вязальная спица, ножом.

Кто бы мог подумать о том, что эти люди встретились не впервые.

Я не мог сообразить сразу, откуда возникла тягучая непонятная песня. Казалось, из-под корней старого ильма выбился еще один родничок и теперь тихонько, но уверенно вплетал свою грустную мелодию в тишину ночи… Густая темь охватывала бивуак: потухли костры, лишь наш продолжал гореть неярко, освещая лицо лесного человека. Он сидел, полузакрыв глаза, и негромко, едва шевеля губами, пел на своем лесном языке совершенно непонятную песню.

Мне и сейчас, много лет спустя, слышится эта песня, только слышится совсем по-другому: не просто мелодия, но озвученные события тех далеких и в то же время почти осязаемо близких дней и ночей. И вот сейчас, вспоминая об этих событиях, я, как прежде, вижу доброе скуластое лицо лесного человека, вижу рыжий, будто прихваченный огнем, бакенбард поручика Славинского и задумчиво-суровое лицо отца: он один в стане Гамлера понимал непонятную песню, для него пел Сандига… А мне, мужественному стрелку из лука, Монтигомо, вождю всех краснокожих, было тогда в общем-то совершенно безразлично, о чем пел старый удэгеец. Он мог петь о том, что в охоте на кабана ему помешали злые люди, способные стрелять в человека; он мог петь о том, что вот сидит у костра мальчонка с луком воина, хотя ему надо бы давно уже спать… Мало ли о чем мог петь лесной человек, когда ему больно?.. Откуда я мог знать, что Сарл, рискуя жизнью, пробрался в стан врага, чтобы помочь бежать курносому Монтигомо и его отцу, Большому капитану?..

Большой капитан. Так звали моего отца люди из рода Сандига. Он был первым русским, пришедшим в тайгу совсем не за тем, чтобы обманывать: его глаза не становились рысьими при виде собольей шкурки. Однажды он на своих плечах принес в стойбище полуживого мальчика, которого спас от голодной смерти в заброшенной яме-западне. Мальчик был сыном охотника Сарла… Наверное, и об этом пел в ту ночь у костра лесной человек, которого ранил поручик Славинский.

Сарл шел по пятам экспедиции. Он шел вместе с отрядом красных партизан, которыми командовал брат моего друга — Илья. Их было совсем немного — на каждого партизана пришлось бы по десять карателей, — вот почему Илья распорядился преследовать экспедицию и выжидать удобный момент. И если Гамлера вел мой отец, которому была знакома тайга, то у Ильи был проводником человек, который родился в ней и вырос. Опытный следопыт, способный по сломанному сучку определить, куда ускакала чуткая кабарожка, Сарл выбирал такие тропы, что всякий раз, когда мы останавливались, отряд Ильи затаивался поблизости. Так продолжалось до тех пор, пока Шрам не наткнулся на отряд. Не знаю, сам ли поручик решил проверить моего отца или выполнил приказания Гамлера, но если бы нелепая смерть не помешала ему, он был бы вынужден подтвердить то, что археолог Арканов вел экспедицию на северо-восток единственно возможным для верховых путем. Как выяснилось впоследствии, Шрам наткнулся на красных именно потому, что попал в непроходимую топь и поспешил вернуться к реке. Разумеется, красные не стали ждать, — Сарл провел их через топь, — так что разведка, немедленно высланная Гамлером, вернулась ни с чем. Она лишь убедила подполковника в том, что по левобережью далеко не уйдешь и что частые переправы через реки — не прихоть моего отца, а досадная необходимость. Между тем отряд Ильи, значительно опередив экспедицию, занял выходы из «трубы» — так называл Сарл глубокий распадок, в котором Гамлер устроил свой последний привал и, таким образом, оказался в ловушке. В ловушке оказались и мы с отцом… Вот почему Сарл Сандига сидел с простреленной ногой у костра, сидел напротив Большого капитана и скучно, монотонно-тягуче пел свою необычайно длинную песню.

РАЗВЕДКА

Сарл исчез так неприметно, что даже поручик Славинский не видел, хотя и утверждал, что он всю ночь не смыкал глаз.

Возле потухшего костра я обнаружил деревянного изюбра и положил его в карман. Теперь он стоит на моем письменном столе, и дети — они часто приходят ко мне послушать рассказы о давно минувшем — с удивлением поглядывают на него. Им, рожденным при Советской власти, потемневшая от времени деревянная фигурка представляется чем-то непостижимым и таким же загадочным, как осколок сихотэ-алинского метеорита. Им невдомек, что это не просто деревянная фигурка, что это частица моего беспокойного детства.

Я хорошо помню, что Гамлер отнесся к бегству удэгейца как-то очень уж пренебрежительно равнодушно. Он сказал, усмехнувшись:

— Дикарь.

— Не больше, чем мы с вами, — заметил отец, потом добавил, глядя прямо в лицо подполковнику: — Даже меньше.

— Полагаю, это относится лишь к моей особе? — осведомился Гамлер.

— Отчего же? Я чувствую себя сейчас нисколько не лучше того патагонца, который — помните? — так доверчиво встретил испанцев в бухте Сан-Хулиан.

— Стало быть, я выступаю в роли Магеллана, — пошутил Гамлер.

— В таком случае не будем терять времени. Сокровища предков ждут вас, подполковник, — сказал отец. Он тоже шутил, хотя ему в то утро было не до шуток. Подождав, когда Гамлер отойдет, он помог мне сесть на лошадь, шепнул: — Помни, о чем я тебе говорил. Как завернешь за скалу, ты ее сразу увидишь — большой каменный треугольник, — не жалей коня, скачи во весь дух… Ну, сынок, держись. Буду звать — не отзывайся.

Он ободряюще похлопал меня по колену и неторопливо направился к ильму, где пасся его мерин. Теперь я знаю, что никто из карателей не обратил на это внимание — отец и раньше подсаживал меня на коня, — но мне казалось, что за нами следят. Вот почему я сделал беспечный вид, то есть попросту вылупил глаза и широко разинул рот, а когда выехал на левый берег Безымянного ключа, должно быть, от волнения, неожиданно для себя загорланил пиратскую песню из «Острова сокровищ» Стивенсона:

Кто-то из гамлеровцев захохотал, это ободрило меня, и я, заорав: «Вперед, джентльмены удачи!», так стеганул лошадь, что она, чуть не сбросив меня, понеслась галопом.

— Осторожнее, упадешь! Вернись, Клим! — закричал отец, но я «не расслышал» и еще раз изо всех сил огрел плетью коня.

Сначала я еще различал мелькающие стволы деревьев, шапки кустарника, языки каменистых осыпей, потом все это слилось в сплошную серо-зеленую полосу. Разгоряченная лошадь летела так, будто ей сунули под репицу горящую головню. Вцепившись в гриву, я думал лишь о том, чтобы не сорваться. Если бы это случилось, то я насмерть разбился бы о гальку, сцементированную окаменевшей глиной.

Наконец лошадь начала успокаиваться, перешла на плавную рысь, и я получил возможность осмотреться.

Распадок сильно сузился, склоны сопок, почти лишенные растительности, круто высились надо мной. Все было так, как и говорил отец, но где же скала? Впереди вился рваной змейкой ручеек, желтели сыпучие склоны ущелья… Привстав на стременах, я оглянулся и тотчас увидел скалу. Громадный каменный треугольник, похожий на острие стрелы, нависал над ущельем. Проехал!

И я снова поскакал.

Вскоре меня окликнули, и я придержал коня. Из-за обрыва, раздвинув свисающие плети корней, вышел человек, в котором я тотчас узнал ночного певуна.

— Твоя ухо потерял? — осведомился он и тут же добродушно пояснил: — Моя сколько раз зови, тебе посмотри нету, моя думай, совсем ухо потерял.

В следующее мгновение ущелье будто ожило: зашевелились камни-валуны, качнулась коряжина, похожая на осьминога, и меня окружили пестро одетые и так же пестро вооруженные люди.