Парфетки и мовешки, стр. 10

«На всю жизнь, точно замуж», — невольно сравнила она.

В тот же вечер Женя ловкими беленькими ручками грациозно раскладывала на два листа бумаги, вырванных из тетрадки, дорогие дедушкины конфеты.

«Попрошу у нее коробку, такая хорошенькая и так будет украшать мой пюпитр [16], а ей она ни к чему», — думала Тишевская, в то время как Ганя равнодушно смотрела на возвышавшуюся перед нею горку конфет. Все ее мысли, все мечты были так далеко — в чудесном, зовущем будущем…

— Так можно мне ее взять? — долетело до ее слуха.

— Что? Коробку? — встрепенулась девочка. — Бери, конечно, бери, — и Ганя снова погрузилась в сладкие мечты.

Глава VI

Новенькая. — Прелестная бланш. — Ссора. — Злополучный кувшин

Как-то раз, в воскресенье, девочки весело болтали после обеда. Уроки были приготовлены еще в субботу, и в воскресный вечер все отдыхали.

М-lle Малеева только для приличия окликала воспитанниц, когда их болтовня или возня становились слишком шумными.

И вдруг, к общему удивлению, в класс ввели новенькую — с большой куклой в руках.

Ее тотчас окружили и забросали обычными в таких случаях вопросами, но почти все плохо понимали ее ответы. Эта кругленькая, пухленькая девочка быстро-быстро говорила по-французски, отчаянно коверкая русские слова. На ее личике задорно поднимался вздернутый маленький носик, а серые глазки с изумительной живостью перебегали с одного лица на другое. Во всей фигуре и манерах новенькой сказывался шаловливый, задорный и в то же время наивный и веселый ребенок.

— Француженка, француженка, — шептали девочки, с любопытством поглядывая на новую воспитанницу.

Только после долгого взаимного непонимания девочки, в конце концов, к своему удивлению, все же выяснили, что перед ними такая же русская, как и они, по фамилии Грибунова. С раннего детства она осталась круглой сиротой и была воспитана бабушкой, богатой аристократкой, окружившей внучку роскошью, приставившей к ней француженок и вовсе изгнавшей из обихода родной девочке русский язык.

Обступившие новенькую институтки скоро узнали из откровенной болтовни Грибуновой, что больше всего на свете она любит свою старую бабушку, а второе место после нее в сердце девочки принадлежало ее прелестной кукле Бланш.

С удивлением рассматривали дети эту дорогую игрушку, передавали ее из рук в руки, с любопытством разглядывали длинные шелковистые волосы, закрывающиеся глазки с длинными черными ресницами, нарядное платьице. Но еще больше удивились девочки, когда новенькая открыла свою шкатулку, привезенную из дома. Перед их глазами предстала целая коллекция дорогих игрушек, с которыми не захотела расстаться избалованная девочка. Здесь был небольшой, но хорошенький чайный сервиз, блестящий никелированный самоварчик с трубой и целый ворох всевозможных принадлежностей кукольного туалета.

Игрушки вообще-то не были редкостью в институте, но большей частью это были недорогие куклы и вещицы, главная ценность которых состояла в воспоминании о родном доме. Игрушки же Грибуновой были дорогими сами по себе, и нескрываемая зависть светилась в любопытных глазенках, любовавшихся этим богатством.

А она, как ни в чем не бывало, проворно переодевала свою любимицу Бланш в длинную ночную рубашку, отороченную тонким кружевом:

— Ей пора уже спать! — объяснила она новым подругам.

— А куда же ты ее положишь? — участливо спросил кто-то.

— Ну, конечно, я возьму ее с собой в постель, дома она всегда спит со мной, — как бы удивляясь недогадливости девочек, спокойно ответила Грибунова.

— Ха-ха-ха, медамочки! Слышите, что она говорит? Она не может спать без куклы, — с язвительным смехом воскликнула Исаева.

— Тут ничего нет смешного, — обиженно сказала новенькая.

— Да уж смешно там или нет, а спать-то тебе, машер, с куклой вряд ли позволят.

— А это мы увидим! — задорно возразила Грибунова, которой сразу не понравилась Исаева с ее манерой дразниться. Она ловко завернула свою «дочку» в розовое стеганое одеяло и, как бы из страха, что у нее отнимут ее сокровище, крепко прижала куклу к своей груди.

В это время m-lle Малеева дала знак убирать все книги и вещи в пюпитры, и через несколько минут весь седьмой класс был уже в Большом зале, где по воскресным вечерам собирался весь институт.

Кто-то из старших играл модные танцы, и пара за парой весело носились по залу. Иногда и седьмушки, с завистью поглядывавшие на танцующих, отваживались принять участие в общем веселье, но танцы им плохо удавались, и они жалко семенили ножками на одном месте, в то время как насмешки старших сыпались на них со всех сторон.

Едва весть о «француженке» разлетелась по залу, как Грибунову окружили выпускные, которых забавляла бойкая новенькая с большой куклой на руках, без умолку болтавшая на чистейшем французском языке. Как-то само собой выяснилось, что Грибунова не только болтает, но и поет по-французски, и это возбудило еще большее любопытство.

Без всякого жеманства новенькая согласилась петь. Едва она закончила одну песенку, как посыпались аплодисменты и просьбы спеть еще, и Грибунова пела снова и снова, правда, слова ее песен порой было трудновато разобрать. Но вот новенькая неожиданно сунула кому-то из старших свою Бланш, а сама по окончании куплета лихо хлопнула в ладоши. Все с удивлением ждали, что будет дальше. А дальше вышло не так хорошо, как того хотели бы слушательницы: по окончании следующего куплета Грибунова громко щелкнула пальцами под самым носом ближайшей первушки, оказавшейся Липочкой Антаровой.

— Ах! — испуганно вскрикнула та.

— Ах! — в негодовании подхватили подруги, не менее самой Антаровой пораженные выходкой Грибуновой.

— Ты с ума сошла! Как ты смеешь щелкать кого-то по носу? — напустились на нее первушки.

— О, m-lle, сейчас я еще не щелкала. Вот в следующем куплете, правда, это надо будет сделать, — удивленно оправдывалась певица.

— А? Какова? Вы слышали, медам, что она говорит? О, скверная девчонка! Как ты смеешь смеяться над старшими? — взволнованно выкрикивали выпускные.

— Проси прощения у m-lle Антаровой, слышишь? Сейчас же проси!

Но девочка упрямо покачала головой, быстро выхватила свою Бланш и вызывающе крикнула:

— Так полагается в песне, вы же сами просили меня петь, я не виновата, что вы не понимаете слов, а петь я вам больше никогда, никогда не буду, как ни просите, — и она растолкала старших и вышла на середину зала, прежде чем кто-нибудь успел ее задержать.

— Это безобразие, какая дерзость! — возмущались одни.

— Сами виноваты, нечего было связываться с маленькой, вот она и проучила нас, насмеялась, дерзостей всем наговорила и была такова, что с нее возьмешь? Даже и жаловаться не на что, сами во всем виноваты, — возражали более рассудительные.

— А все же ее нужно проучить, нужно силой заставить извиниться.

— Да что толку в таком извинении? Ведь она не понимает, что поступила дурно, что оскорбила Липочку! Научила ее француженка всякой глупости, а мы за них ребенка будем наказывать, бросьте, медам; для нас это хороший урок — не возиться с малявками.

Долго еще волновались и спорили старшие. Антарова обиженно надула свои хорошенькие губки, ей хотелось как-нибудь сорвать свою обиду: еще бы, какая-то дрянная девчонка позволила себе публично оскорбить ее, красавицу Липочку, предмет обожания и восхищения чуть ни всего института, раздававшую свои поцелуи как величайшую награду, и вдруг — что это?

— Ах, это было ужасно! Противная, дрянная девчонка, настоящий французский Грибуль [17], — ворчала Липочка.

— А? Как ты сказала? — переспросили подруги.

— Говорю: Грибулька она, вот кто, противный французский мальчишка, который всем делает гадости, — раздраженно объяснила Антарова.

— Браво, браво, Липочка, ты всегда метко подметишь! — подхватили подруги. Хотя большинство из них впервые слышали о каком-то проказнике Грибуле, но никому не хотелось сознаться в этом. К тому же Липочка наверняка лучше знает, раз говорит таким не допускающим сомнений тоном.