Река моя Ангара, стр. 2

После часа работы Колькина мать позвала нас обедать. Обедал я с превеликим удовольствием, потому что Варя не умела варить таких вкусных щей и никогда не клала в них столько сметаны, а жаркое из кролика прямо так и таяло во рту, и я не помню, когда ел что-нибудь похожее.

Впрочем, Колька не замечал, какой у них обед. Даже за столом он рассуждал о своей ракете. Размахивая кроличьей ножкой, он возмущался, почему в охотничьем магазине не продают всем порох, придется-де использовать для горючей смеси двигателя серу от спичек. Для этого нужно достать тысячу коробков, потому что на спичечных фабриках работают последние скряги: забывают о насущных нуждах ракетостроителей и едва обмазывают серой кончики спичек — просто возмутительно!

Часов в шесть вечера я стал замечать в поведении Кольки некоторые странности. Он то и дело вытягивал шею и прислушивался ко всем шумам, долетавшим к нам извне. В его движениях появилась недостойная его служебного положения нервозность.

И даже когда сверху капнуло и на чертеже хвостового оперения космического корабля появилось отвратительное белое пятно, а я с криком бросился за рябой курицей, неизвестно как пробравшейся в сарай, и хватил ее изо всей силы палкой, Колька не сказал ни слова. До того у него, видно, были натянуты нервы.

А я ничего не понимал.

Ровно в половине седьмого во дворе громко стукнула калитка, и Колька сказал:

— Пришла.

Голос у него был, как у смертельно больного.

— Кто пришел? — спросил я, крайне заинтересованный.

— Она.

Нет, Колька, наверное, и правда немного тронулся от этой ракеты.

Он перестал лязгать ножницами по железу, нахмурился, и его черные брови мрачно сошлись на переносице.

Умолк и я. На минуту завод прекратил работу, и тогда в напряженной тишине вечера стали слышны скрип туфель во дворе, легкое постукивание их на ступеньках и громкий стук входной двери.

Потом ничего не было слышно, кроме оглушительного петушиного «ку-ка-реку» и глупых куриных «ко-ко».

Колька начал собирать чертежи, прятать инструменты, и лицо его по-прежнему оставалось мрачным и жестким.

— Чего там такое? — спросил я. — Еще можно поработать.

— И поработаешь, — уронил Колька. — Марфа пришла.

Скоро в доме опять хлопнула дверь, во дворе раздались шаги.

Дверь сарая открылась, и на солнечном полу появилась тень.

Я перестал дышать.

На пороге появилась девушка в выцветшем сарафане и брезентовых туфлях на босу ногу. Хотя вечернее солнце светило у нее за спиной и лицо ее было в тени, я заметил, что она очень симпатичная, можно даже сказать, красивая. Ее руки, шея и лицо загорели, и она была как негритенок, только зубы и белки глаз поблескивали белизной… Она брала из горсти семечки и громко щелкала.

— А… ты не один? — сказала она. — Здравствуй, мальчик.

Голос у нее был мягкий, певучий, совсем не страшный.

— Здравствуйте, — сказал я.

Она оглядела сарай, вошла внутрь, хотела, видно, что-то сказать, но не сказала. Я помешал, что ли. Все-таки в конце концов она сказала, но, наверное, не то, что хотела.

— Очень трудно было кроликам отравы подбросить? Скажи, мальчик, — обратилась она вдруг ко мне, — это очень трудно?

Я не хотел вредить Кольке.

— Не знаю, — сказал я, — у нас нет кроликов.

— Ну, а огород у вас есть? Трудно было полить помидоры? Ведь сохнут же…

У нас на огороде не было помидоров, одна картошка, но признаться в этом мне почему-то стало стыдно, и я сказал:

— А чего там трудного, взял воду и полил.

— Ты это Коле скажи, а не мне.

Я почесал пяткой лодыжку другой ноги. Положение у меня было дурацкое. Ясно, что я должен держать сторону своего дружка.

Здесь Колька нервно зевнул, потянулся, хрустнув косточками, и полным равнодушия голосом сказал:

— Порвем травы кроликам, что ли?

— Можно, — сказал я.

И мы пошли в огород рвать траву.

— А может, немного воду поносим? — спросил Колька.

— Давай.

Я, признаться, не такой уж любитель таскать воду и вообще быть ишаком у взрослых, но сейчас я был в гостях и не мог отказаться.

Колодец находился метрах в двухстах от дома. Вода была нужна не одним нам, и мы дожидались очереди, надрываясь, вытаскивали из глубины бадью, наскоро разливали воду в ведра и мелкими шажками бежали к огороду.

Дужки резали руки. Я ужасно устал, но вида не показывал. Я выливал свою воду в лейки, и Марфа поливала подвязанные к палочкам помидоры и другие овощи.

Мне она в основном улыбалась, а на Кольку только покрикивала:

— Чего как неживой?

А ведь Колька куда сильней меня и шевелился гораздо быстрей.

Я твердо решил, что больше не приду в этот дом, — нашли дурака!

3

Летом темнеет поздно, и работали мы до тех пор, пока на небе не появились первые звезды. Я не мог дождаться, когда наконец Марфа скажет: хватит. Но она все не говорила и продолжала поливать нашей водой свои бесчисленные помидоры, огурцы и морковку.

Руки у меня повисали, как плети, коленки ныли, дыхание стало прерывистым. Словом, я здорово устал. Не помню случая, чтоб меня заставили так работать дама.

И все-таки я дождался конца работы.

Мы помыли ноги, ополоснулись из рукомойника во дворе, и Колькина мать стала звать нас домой ужинать.

Никогда я так не ужинал. Может, все дело в том, что в нашем доме не было настоящей хозяйки: мама умерла давно, и я едва помнил ее, а у Вари не было в голове, как выражался папа, каких-то хозяйственных винтиков.

После ужина Колька повел меня в другие комнаты и стал показывать свои книжки о ракетах и подводных лодках. Техника, признаться, меня не очень волновала, и один мой глаз скользил по картинкам, а другой — по комнате.

В комнате было очень чистенько. Полы застланы разными ковриками, стены увешаны белыми дорожками, вышитыми лебедями, зайцами и петухами. Даже в глазах с непривычки пестрило.

Река моя Ангара - i_004.png

Как только мы кончили ужинать, Марфа сразу принялась что-то вышивать на круглых пяльцах — не то белую лошадку, не то еще одного лебедя, и я сразу догадался, чьих рук дело все эти коврики и вышивки.

Она, сгорбившись, сидела на стуле у окна, вся смуглая от загара, тихая и совсем негрозная, мурлыкала что-то про себя. И я пожалел, почему наша Варя нисколечко не похожа на нее…

Мне не хотелось покидать этот дом, а покинуть его, наверное, было пора, потому что отец и мать Кольки пошли спать и за окнами было темно.

Однако меня никто не выгонял из дому, и я не уходил. Правда, время от времени я вспоминал слова Степана, что всякий гость не должен злоупотреблять гостеприимством. Но откуда же я мог знать, когда время смотаться: сейчас или часика через полтора? И я решил зорко следить за поведением Кольки, наверное, он намекнет, когда пора убираться…

Он дернул меня за руку и потащил в кухню.

— Спать ложишься? — спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Вышел из того возраста.

И о чем, вы думаете, завел Колька разговор?

Все о тех же ракетах. Честное слово.

У меня даже уши стали вянуть от всех этих разговорчиков. Ну какое мне было дело до того, преодолеет его ракета какое-то там земное притяжение или не преодолеет, выйдет на орбиту или нет!

В дверь постучали.

Мы с Колькой переглянулись. Он встал, чтоб открыть, но тут из столовой быстро вышла Марфа, и с террасы донесся ее голос:

— Кто там?

Я почему-то побледнел. От стука в дверь поздней ночью меня всегда немножко бросает в дрожь. То ли от рассказов про грабежи и убийства, то ли еще отчего. Не знаю.

— Простите, мой оголец не у вас? — донеслось снаружи, и я сразу страшно покраснел, потому что узнал голос.

— Это Боря, — сказал я. — Открывайте, не бойтесь.

Марфа недоверчиво посмотрела на меня, положила руку на щеколду, но не открыла ее.