Река моя Ангара, стр. 11
Кроме нас, человека три еще стояли на палубе, остальным, видно, куда интересней было сидеть в салонах, разговаривать о том, о сем или резаться в дурака! Эти люди, верно, были сибиряками и давно привыкли ко всему…
Потом мы пошли вниз.
Коридоры первого и второго классов — мы мельком заглянули в них — были пусты, и белые плотные двери скрывали от наших глаз все, что делалось за ними, и вообще почему-то казалось, что в каютах пусто. Но все, что творилось в третьем классе, было на виду.
Женщины, отгородив семейные полки простынями, кормили грудью детей, убаюкивали их. Другие пили из полулитровых банок жиденький чай, жевали сдобные булочки из буфета, грызли мятные пряники каменной крепости.
Люди сидели и в коридорах — на узлах, чемоданах, сундучках. Спали, прислонившись к стенке и вытянувшись прямо на палубе. Девчата в ремесленной форме вполголоса пели, возле них примостились стриженые солдаты в шинелях без погонов — видно, отслужили действительную и ехали на новостройки.
Были тут и мужчины в грубых брезентовых куртках, с какими-то полированными ящиками и треногами — не то геологи, не то топографы, — и коренастые, спокойные сибиряки из приангарских деревень, и смешливые, краснощекие девчата, шутками изводившие не освоившихся еще солдатиков…
Кое-кто, отрешившись от всей этой суетни, говора и смеха, читал. Читали стоя, сидя, в самых различных, иногда мучительных позах, повернувшись поближе к свету.
Кого только не было тут, кто только не ехал на строительство самой большой в мире, как писали все газеты, ГЭС или по своим деревням и городам!
— Ангарск! — крикнул кто-то на верхней палубе, пароход остановился, и я увидел в вечерних сумерках огни города.
Наконец мы добрались до Марфы, присели на лавку.
— Как все-таки это несправедливо, — вздохнул Борис, — одни по-барски дрыхнут в одиночных каютах, а другие нюхают пол.
Я был целиком согласен с братом: как будто эти лежащие на полу не люди и хуже тех, что в каютах.
— А ты хотел бы, чтоб с палубным билетом — он ведь в пять раз дешевле — пускали в каюты первого класса? — спросила Марфа.
Мы с братом задумались.
— Пожалуй, ты права, — сказал Борис, и я, конечно, тоже согласился с ним: сколько заплатишь, так и поедешь. Хорошо бы зарабатывать целую тысячу рублей, а то и две. Ну, две — это слишком, а вот тысячу — это в самый раз.
Воздух в салоне был не тот, что на палубе, время было позднее, и я зевнул.
— Пойду за постельными принадлежностями, — сказал Борис.
В предвкушении сладкого сна я потянулся. По сравнению с палубными местами наш третий класс казался верхом комфорта.
Борис вернулся минут через двадцать. Руки у него были пусты.
Марфа посмотрела на него.
— Ну?
Борис потрогал худой кадык.
— Нету. Говорят, для третьего класса не положено.
Я думал, Марфа обидится, наговорит всякого. Ничуть не бывало. Даже бровью не двинула.
— Не положено, так не положено, — сказала она очень спокойно и, как мне показалось, даже обрадованно.
Борису было очень неловко.
— Нет, ты не думай, что я так… — сказал он. — Я требовал… Из третьего штурмана чуть душу не вытряхнул, — и Борис показал, как он это делал. — И я…
— Ничего не поделаешь, — сказала Марфа, — будем укладываться. Я кое-что достану постелить.
— Ты чайку не хочешь? — спросил Борис. — Ничего ведь после обеда не ела.
— Спасибо, Боря. Не хочу.
— Ну, мы тогда тебе лимонада принесем, коржик какой-нибудь.
— Не нужно, Боря.
— Ты обиделась на меня? — Голос его как-то размяк от нежности и вины.
— На что же обижаться? — тоже мягко сказала Марфа, и я вдруг понял, что она не только красивая, но и вообще славная. А это, может, еще важней в жизни человека.
Но тут брат подмигнул мне и кивнул головой, и мы с ним зашагали в буфет. И я хорошо понимал Бориса: женщины, они странные. Вот говорит, что сыта по горло и прочее, а принеси что-нибудь вкусное, съест за мое почтение. Их нужно уговаривать, недаром даже в книжках пишут, что у женщин изменчивые и непостоянные сердца.
Возвратились мы с двумя миндальными пирожными, плавленым сырком и горстью «мишек косолапых».
Когда проходили над машинным отделением, я чуть приотстал от брата, заглядевшись, как за решетками ритмично ходят блестящие от масла шатуны, вращающие колеса с плицами.
Зазевавшись, я нечаянно наступил на чью-то руку.
На полу кто-то задвигался, вскочил, двинул меня кулаком в подбородок — у меня помутнело в голове, — отвесил вдобавок ко всему оплеуху и заорал на весь пароход:
— Чего по людям ходишь? Еще хочешь получить?
Я заморгал ни жив ни мертв и увидел мальчишку моего роста. Он вплотную приблизил свое лицо к моему, и мы чуть не задели друг друга носами. Лицо его было свирепо и непримиримо. Брови широкие. Щеки усеяны крупными родинками. И все это — родинки, кожа на лбу, — все это пришло в движение, дрогнуло, зашевелилось, заиграло, насупилось, а маленькие глаза, далеко отставленные друг от друга и глубоко загнанные во впадины под бровями, сверкнули бешенством.
Вне себя от страха я отпрянул назад.
— Я… Я… Я нечаянно… Простите…
— За нечаянно бьют отчаянно! Смотреть надо. Так ты и голову отдавишь человеку…
Если б знали вы, до чего мне хотелось зареветь! Слезы так и просились наружу, так и подступали. А губы прыгали, а лицо все кривилось и вздрагивало.
И я бы, наверное, не удержался, если б мальчишка еще сказал хоть слово. Но он сел на пол у стенки прохода в третий класс, вытянул ноги в сапогах, пододвинул под щеку желтый фанерный чемоданчик, и к тому времени, когда я бесповоротно решил, что реветь человеку в десять с лишним лет несолидно, мальчишка стал посапывать…
Я потер горящую щеку, вздохнул и, осторожно переступая через руки и ноги спящих, пошел по коридору в свой салон. Даже, наверное, сапер, который каждое мгновение может взорваться, не ходит так по минному полю, как шел я.
Я бы, конечно, мог пожаловаться Борису, и он бы отдубасил этого драчуна, но на этот раз я решил смолчать.
Марфа между тем достала из чемоданов кое-что под голову, какие-то мешочки не то с нитками мулине для вышивания, не то с носками. Она была очень хозяйственная, никогда не терялась и сейчас нашла выход.
От нее здорово попахивало «мишками». А я что думал? Съела!
Потом мы с Борисом полезли наверх спать, а Марфа осталась на нижней полке.
— Ну как, браток, жестковато? — шепотом спросил Борис.
Сознаюсь, ни разу в жизни не спал я на голых досках и был уверен, что не засну ни на минуту: так ныли ребра.
— Как на пуховой перине, — сказал я. — Даже мягче. А тебе?
— И мне. — Борис негромко, можно сказать, шепотом засмеялся. — Ну, спокойной ночи.
Он отвернулся к стенке и замолк.
В салоне постепенно стих говор. Тускло и как-то пыльно светила лампочка. Еще отчетливей стал слышен стук судовой машины, шипение пара, плеск воды за бортом и далекий, замирающий, полный печали и тоски гудок какого-то заплутавшегося в потемках сибирской ночи парохода.
Я лежал с закрытыми глазами и думал: что ждет нас впереди и правильно ли мы сделали, что сорвались с места и двинулись сюда, в большую, неуютную Сибирь…
Впервые об этом подумал.
12
Услышав, как кто-то из пассажиров поднимается, я решил, что и мне, пожалуй, уже можно разыграть пробуждение от глубокого сна. Я задвигался на полке, громко зевнул, забормотал что-то. Потом мягко спрыгнул вниз, протер глаза и для большей убедительности еще раз зевнул, широко открыв рот.
— Как спалось, браток? — спросил с другой полки Борис, который тоже всю ночь ворочался с боку на бок и вздыхал.
— Нормально. — Я потянулся так, что все косточки разом хрустнули. — Ничего.
Марфа, поджав ноги калачиком, все еще лежала на нижней полке с закрытыми глазами, и Борис цыкнул на меня:
— Шепотом говори!
В маленьких, плотно сжатых губах Марфы таилась непонятная и горькая, совсем детская обида, и, укрытая серым шерстяным платком, съежившаяся и бледная, она вызывала жалость. До чего же могут меняться люди, попав в другую обстановку!