Миры Роджера Желязны. Том 1, стр. 77
Он бродил по палубе старинного корабля. Колени дрожали, суставы ломило. Изредка он поглядывал на навигационные приборы, медь которых от времени потемнела, а бронза позеленела. Иногда поднимался на капитанский мостик — провести ориентацию по звездам. Заполярные туманы плыли над судном, ледяные глыбы — по волнам, навстречу. Вокруг него то появлялись, то исчезали члены былой команды корабля. Временами казалось, они хотят что-то сказать ему низкими клокочущими голосами, даже трогают его за рукав. Но всякий раз, когда он оборачивался на голос или прикосновение, фигуры таяли, исчезали. И никогда он не мог разобрать ни слова в их тихой клокочущей речи. После очередной неудачи он спускался в свою каюту — предаться густому течению своих мыслей…
Эдгар По проснулся в холодном поту. Руки его дрожали. Сколько снов ему переснилось! И многие из них были невыносимо ужасны — например, тот, про тюремный маятник с лезвием на конце. Этот сон — о старинном корабле в ледяных водах с призрачной командой на борту — был на первый взгляд не такой жуткий, как тот сон про маятник с лезвием, и не такой гротескный, как сон о встрече с Королем Чумы и его свитой. Однако было в этом ночном видении по-своему предельно страшное — чувство невыносимой утраты и невыносимой покинутости. Он с силой потер влажные виски.
…Как будто он уплывал на корабле прочь от рода людского, и материк нормальных мыслей и чувств навсегда скрылся из виду. Но нет пути обратно — плыви дальше, плыви прочь — вопреки всем ветрам перемен и всем приливам обновления. Потерян. Навек потерян.
Глава 8
Мы стоим на краю пропасти. Мы заглядываем в бездну, и нами овладевают головокружение и дурнота. Первый наш импульс — скорее отойти от опасного места. Но почему-то мы остаемся. Медленно и постепенно головокружение, дурнота и ужас сливаются в облако чувства, которому нет названия. Мало-помалу, еле заметно, это облако обретает форму, точно дым, поднявшийся от бутылки, в которой заключен джинн, как повествуется в сказках «Тысячи и одной ночи». Однако из нашего облака над краем бездны рождается образ несравненно более ужасный, чем любые сказочные джинны или демоны, хотя это всего лишь мысль — правда, мысль чудовищная, пронизывающая нас до мозга костей леденящим эсктатическим ужасом. Это — всего лишь попытка вообразить, что успели бы мы почувствовать во время стремительного падения с подобной высоты. И вот этого-то падения, этого стремительного превращения в ничто — именно потому, что оно связано с одним из самых отвратительных и мерзких способов смерти и страдания, какой только рождался в нашем воображении, — мы теперь томительно жаждем. И лишь потому, что разум настойчиво требует, чтобы мы отошли от пропасти, лишь поэтому мы упрямо к ней приближаемся. Нет в природе другой столь демонически нетерпеливой страсти, как страсть, обуревающая человека, который, трепеща на краю пропасти, вот так смакует падение туда. Прислушаться хотя бы на миг к голосу рассудка — значит неминуемо погибнуть, ибо рассудок побуждает нас отступить, а этого, утверждаю я, мы сделать не способны. И если рядом не окажется дружеской руки, чтобы остановить нас, если нам не удастся броситься навзничь, в сторону, противоположную бездне, мы прыгнем в нее и погибнем.
Итак, мы шли по длинному секретному подземному ходу через катакомбы, пока не были остановлены глухой каменной стеной. Мы очень долго прислушивались, однако ни звука не услышали. Кое-где раствор, скрепляющий камни, раскрошился от времени и зияли небольшие щели. Но сколько мы ни вглядывались, с той стороны, похоже, царила кромешная темнота.
И мы решились — атаковали стену кувалдами. Очень скоро мы были с ног до головы в пыли. Пыль забивалась в ноздри, мешала видеть. Но мы работали споро, по очереди бросали кувалды и ворочали ломом, и довольно быстро сделали пролом, через который проскользнули в подземелье крепости, где заперся граф Просперо.
Мы очутились среди больших ящиков и тюков, о содержимом которых у нас не было времени гадать. Без промедления, при мерцающем свете факелов, мы быстренько заложили пролом только что вывороченными камнями. Строительного раствора у нас не было, но вероятность тщательного осмотра столь глухого угла подземелья была ничтожна, а в полумраке кто же заметит, что камни уложены неплотно! Чтобы меньше рисковать, мы подтащили огромный ящик, дабы он еще больше скрыл следы нашего вторжения.
— Ну и что дальше, Эдди? — осведомился Петерс.
— Теперь выберемся наверх и попытаемся смешаться с остальными. — Я бросил взгляд на его позаимствованный костюм шута. — Мы — бродячие актеры. Вы одеты соответственно. А я вот — нет.
— Умеете жонглировать? Или делать акробатические трюки?
Я отрицательно мотнул головой.
— Боюсь, что нет.
— Тогда быть вам дрессировщиком. Эмерсон, иди-ка сюда! — Эмерсон покорно спрыгнул с одного из ящиков. — Ты теперь будешь во всем подчиняться Эдди. Мы поднимаемся наверх. Расчухал?
Эмерсон подковылял ко мне и заглянул в глаза. Я протянул ему правую руку.
— Ну-ка, приятель, пожмем друг другу лапы. Сиамский брат Петерса протянул свою мохнатую лапищу, схватил мою руку и, мягко говоря, энергично потряс ее.
— Там, наверху, — сказал я, — наверняка целая толпа челяди — слуги, повара, а еще солдаты, артисты и чертова уйма проституток. Они тут не так уж много дней — перезнакомиться не успели, всех в лицо пока не знают. Пара новых лиц среди артистов никого особенно не встревожит. Я возьму Эмерсона и постараюсь смешаться с тамошней публикой. А вам лучше подождать часок или чуть больше, после чего выходите и проделайте то же.
— На дворе поздняя ночь. А ну как там безлюдно — все небось спят.
— С другой стороны, граф Просперо кутила. Он может еженощно пировать до самого рассвета. Сейчас проверим. Кстати, будете наверху — ищите уголок, где можно поспать. Вздремнуть нам не мешает.
— Это верно.
Найдя лестницу, мы с Эмерсоном поднялись. Из нескольких коридоров на первом этаже я выбрал тот, что вел к центру бывшего аббатства. Он вывел нас на крепостной двор, который напомнил мне цыганский табор. Освещенный множеством факелов и костров, двор был разделен веревками на несколько частей, заполненных палатками и навесами. Отовсюду неслись звуки разноязычной речи, где-то наяривали на скрипке, а где-то играли на гитарах. Народ танцевал, пил, ел; детвора орала, собаки бродили среди пирующих, а поодаль два мужлана сцепились в драке. По периметру огромного двора стояло множество строений — самое внушительное из них находилось на северной стороне. Это здание было ярко освещено, и по мере приближения к нему я понял, что большая часть шума исходит именно оттуда.
Никто не спросил меня, кто я и что мне нужно. Даже Эмерсон не привлек особого внимания, потому что не был единственным зверем. Я видел пару дрессированных медведей и нескольких «ученых» собак.
Мы с Эмерсоном прошли через все разграниченные части двора, поболтали с разными людьми, потерлись на глазах у всех, чтобы побыстрее примелькаться. Я узнал, что некоторые слуги, актеры и наемные солдаты ночуют в здании на южной стороне крепостного двора. Заглянув туда, я обнаружил тесные сырые комнатушки со спертым воздухом, в которых прежде обитали монахи, и понял, почему столь многие предпочитают этим клетушкам цыганский образ жизни — в палатках и под навесами. Бывает очень кстати уединение для размышлений в каменный мешок, но сейчас мне хотелось поселиться поближе к центру событий.
Через некоторое время я повстречал Петерса, который тоже бродил в костюме шута, приучая крепостную публику к своему, мягко говоря, своеобразному виду. Он полностью согласился со мной, что монашеские кельи не пригодны для жилья. Так что остаток ночи мы провели в просторной конюшне — не обратив на себя внимания и не вызвав ничьих возражений.
При тщательном обследовании конюшни мы нашли темный уголок за одним стойлом, где можно было для виду посадить Эмерсона на цепь — но так, чтобы при необходимости он мог легко освободиться. Мы с Петерсом присмотрели в качестве своего жилища конюшенный чердак, где была свалена негодная сбруя и другое барахло. Мне доводилось служить в кавалерии, и запах конюшен был мил моим ноздрям, так что наш новый дом мне даже нравился.