Письмо королевы, стр. 7

Ну что ж, Алёна могла только порадоваться, что ее пять евро не пропали даром, а принесли некую пользу одному из малых сих.

Порадоваться не получилось – очень уж тягостное впечатление произвела статья. Понурясь, обруганная писательница Дмитриева прошла еще квартал и машинально остановилась, потому что зеленая фигурка на светофоре напротив сменилась красной, и несколько автомобилей мигом ринулись по улице Комартан, которая пересекала бульвар Мадлен. И вдруг Алёна растерянно хлопнула глазами. Прямо напротив, на противоположной стороне улицы, тоже под светофором, переминался с ноги на ногу тот самый испанец с площади Соссе! И хотя errare humanum est [5], Алёна была убеждена, что она-то не ошибается. Смугло-бледное лицо, темные глаза, смешно торчащие волосы, узехонькие брючки, заправленные в высокие ботинки, легонькое пальтецо и, конечно, невероятные синие наушники. Он ошарашенно смотрел на Алёну.

Вид испанца был ошеломленным. Он аж губами шевелил растерянно. Наверное, бормотал про себя: «Это каким же образом она сюда угодила, эта дура в серой шубке?! Я ж ей куда дорогу указал? А она куда забрела?!»

– Поль, ты меня видишь?

– Да.

– Посмотри, напротив, около светофора, стоит женщина в серой короткой шубке с капюшоном.

– Вижу.

– Она была там, на остановке, где я ждал Жоэля! Она подошла ко мне, когда я чуть не сел в такси, начала спрашивать, как пройти на Осман, я указал ей дорогу – и вдруг вижу ее здесь. Она следит за мной, она заодно с таксистом, если бы я не рванул так неожиданно с места, они вдвоем запихнули бы меня в машину!

– Так что ж ты стоишь? Здесь неподалеку запросто может оказаться и таксист. Немедленно мотай оттуда! Слева от тебя подъезд, код 1224, ну, быстро!

И перед Алёной разыгралась сцена, аналогичная происшедшей на площади Соссе.

1789 год

– Петр Григорьев, тебя к столоначальнику. Да срочно! Все, говорит, пусть бросит и бежит!

– Бегу, бегу!.. Вызывали, ваше превосходительство?

– Вызывал. Отдышись, ишь, запыхался! В твои-то годы! Когда мне двадцать два было, я соколом летал, а ты тащишься, будто гусенок с подбитым крылом. Устал? Каши мало ел, вон тощеватый какой, нос торчит, будто у дятла. А что это ты обносился так, Григорьев? Паричишко рыжеватый – несолидно, наши все в пудреных ходят либо вороных. И кафтанишко… фу, был черный, теперь тоже порыжел. Приоденься, встречают, знаешь ли, по одежке! Ладно, не за тем зван был. Погляди сюда. Твоей рукой писаны сии листки?

– Да вроде моей, однако дозвольте взглянуть поближе.

– Глазам не веришь? Понимаю! Читай вслух!

– «Доношу вашему превосходительству, что последние два письма г-на посланника без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Також синий куверт [6] в министерский кабинет в Париж легко было распечатать, однако ж два письма в оном куверте, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое старание прилагалось, однако ж отворить оказалось невозможно. Так вышло, что куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я, к превеликому моему соболезнованию, никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов, чего делать остерегся, иначе дело наше наружу вышло бы. Цифирного кабинета Секретной экспедиции чин Петр Григорьев».

– Ну? Чего замолк?

– Так… чего ж еще читать? Кончилось письмо.

– Кончилось, говоришь? Очень печально, коли так!

– А чего ж… да коли так вышло, то есть не вышло, чего ж еще писать?

– Вышло, не вышло… Слушать тошно! Так вот и заставишь ты меня, Петька, пожалеть, что из ничтожества тебя извлек и, во имя дружбы с покойным твоим батюшкой, незабвенным другом моим Федором Иванычем, принял под свое крыло, взял в Цифирный кабинет. Сам знаешь, как на тебя прочие косятся. Они-то все с титулами, дворянские сыновья, а ты…

– Эгеж, знаю я наших титулованных олухов! Задницу от стула не оторвут лишний раз, а я… я-то здесь, при кабинете, днюю и ночую, аж с женой рассорился из-за своего избыточного усердия.

– Ты язык придержал бы, Петр сын Федоров. Мало того, что старшего и начальника дерзаешь перебить, еще и оскорбляешь более удачливых. Молодой граф Шевелев – форсёр [7] из догадливейших, младший Бобчинский – перлюстратор отменный, э-э-э…

– Эх, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, покровитель богоданный, отец названый! То-то и оно, что «э-э-э»! Раз-два усердных господ – и обчелся. Да и таковы ли они в самом деле усердны? Шевелев лишь единожды форсировал новый шифр посланника Сегюра, да и то – как? Основываясь на моих догадках и предположениях. Я уж не стал шума поднимать, когда из моего сундука пропали заметки, кои я делал для составления нового «Цифирного лексикона для господ форсёров», а видимо, следовало жалобу подать, ибо моими догадками Шевелев потом козырял без зазрения совести. Бобчинский… ну Бобчинский горазд послания над паром держать, чтобы печати отклеились, терпения ему не занимать стать так кувертом водить, дабы сургуч не сломался, да зато невнимателен: чернила от пара начинают подтекать. Сами же разнос ему делали за небрежный вид аглицкого письма, кое в его руках побывало!

– Да и что, что небрежный вид имеет, думаешь, после недельного пути в курьерской сумке сохранится в целости и красоте?

– Ох, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, не скажите! Чай, посольский курьер – это не военный нарочный, который сунул пакет под мундир, вскинул два пальца к киверу – и вперед, через реки, через степи, через лужи и болота! В каком виде он там послание привезет – не суть важно, главное, чтоб текст можно было разобрать. Посольский же курьер свой груз бережет, везет в особой сумке… я вот знал одного из итальянской миссии – он куверты мехом оборачивал, потом особенной непромокаемой кожею, а потом укладывал в твердый кофр, чтоб, не дай Бог, печати не сломались, а его бы в небрежении не обвинили. И если курьер не на нашем откупе состоит, если вдруг заподозрит, что к письму чужие лапы протянулись – такой человек предпочтет к своему хозяину воротиться и доложить, что подозревает, куверт-де был вскрыт или хотя бы сделана такая попытка. Который же из господ посланников после такого случая письмо всего лишь перезапечатает и в том же виде отправит? Скорей всего жди перемены шифра, особой осторожности при отправлении, жди замены русских посольских служащих… Опять придется нам и подкуп лакеев сызнова начинать, и всю систему форсирования цифири разрабатывать. А Бобчинский – ему главное, чтобы именно это письмо прочитать, а потом хоть трава не расти. Я почти уверен, что он те печати небрежно на место приляпал, присобачил абы как. Вообще, ваше превосходительство, я к вам давно хотел с докладной явиться… на ту тему, что негоже нам по старинке работать с печатями. Отклеивать, приклеивать вновь… Надобно свои печати по оттискам сделать, чтоб старый сургуч отбросить, отклеив, и куверт залить сызнова сургучом (понятное дело, надобно иметь образцы всех сургучей из всех посольств) – и запечатать.

– Ну, ты хватил, милок! Выдумщик ты, Петька, и отец твой выдумщик был. Заговорил, ну совсем заговорил. Ишь, чего удумал – печати посольские подделать! Да как ты это сделаешь? Чай, господа иноземные министры [8] каждый свою личную печать имеют, на грудях носят, на цепках, на снурках шелковых. Прикажешь им в пазухи лезть, чтобы печати добыть? Да еще надо успеть оттиски восковые сделать, да не один, на всякий-то случай…