Письмо королевы, стр. 58

Раз дверь, два… четыре… шесть. Есть! Вот и табличка: «График Альберт Григорьев-Канавин».

«Ну, граф Альберт, извини», – проговорила она мысленно и, обернувшись к Муравьеву, кивнула.

– Посторонитесь, – одними губами проговорил Муравьев и махнул своим: – Ребята, делаем на счет три. Один, два… три!

Дверь исчезла, будто ее и не было, десяток спецназовцев вмиг втянулись в образовавшийся проем. Следом вскочили Муравьев и Алёна.

И замерли. Беспорядок кругом царил ужасающий. Картины, рисунки, книги валялись на полу вперемешку с растоптанными букетами сухих цветов, которые почему-то так любят держать в своих мастерских художники. Диван вверх ногами, подушки вспороты, одеяло разорвано. Посуда перебита, на пол высыпаны залежалые, местами заплесневелые крупы и окаменелый сахар. Посреди этого кошмара стоял Петр Фоссе с поднятыми руками.

При виде Алёны он сначала вытаращил глаза, а потом зажмурился.

Алёна огляделась. Все разгромлено, все… Не тронуты только куклы, сидящие рядком на высокой полке. Красивые куклы в национальных костюмах, в театральных костюмах… их тут не меньше десятка. А вот и она. Черно-рыжая дама в необъятных юбках.

– Смотрите, тут еще кто-то есть! – услышала она голос и повернула голову.

За диваном вниз лицом лежал человек с ежиком седых волос на бритой голове. Кажется, он был без сознания.

– Крепко его приложили, – сказал Муравьев, разглядывая кровоподтек на затылке. – За что? – повернулся он к Фоссе. – Чего не поделили?

Тот приоткрыл глаза, посмотрел на седого, помотал головой…

– В несознанку уходишь, – грустно констатировал Муравьев. – Ну и зря. Посмотрите, ребята, карманы этого бедолаги.

Посмотрели. В карманах «бедолаги» оказался паспорт французского гражданина по имени Georges Sedov.

– Ишь ты, сам седой и фамилия Седов, – удивился Муравьев.

«Lui-mкme chenu, et le nom son Sedov [35]», – подумала Алёна о том же, но только почему-то по-французски. И промолчала, само собой.

Бывают говорящие фамилии. Их очень любил знаменитый драматург Александр Николаевич Островский. Лютов – значит, по натуре он такой, лютый. Кудряш – веселый, кудрявый. Кабаниха – ну, с ней все ясно. Счастливцев и Несчастливцев – с ними тоже все точки над i расставлены. Ну и совершенно так обстояли дела и с Седовым. Шеню – он и в Африке шеню.

Да, все же хорошо, что Муравьев не знает французского языка… И тут же она испугалась своей мысли. Значит, хорошо?! Значит, она уже решила не выдавать этого человека, хотя ничего не знает о нем? Значит, настолько доверяет своей интуиции? Ну, интуиция писательницу Дмитриеву редко подводила, однако, к примеру, в случае с Владом и Ларисой подвела просто клинически. Вместо того чтобы еще в самолете ощутить исходящую от них опасность, она стала думать, каков Влад в постели. Бред, конечно…

«Пить надо меньше, надо меньше пить, – сурово сказала она себе. – Я была вся затуманена «Бейлисом». Это не считается ошибкой интуиции!»

Кто-то из спецназовцев, очевидно, обладавший медицинскими познаниями, возился с лежащим без чувств седым. Похоже, познания были недурными, потому что тот открыл глаза. Посмотрел на Алёну мутным взором и пробормотал по-французски:

– Я только хотел предупредить вас. Вы не должны меня бояться. Этого милиционера я подкупил… Я хотел предупредить, что Фоссе может быть опасен, что он пытается наладить контакт со своим братом, а тот сначала стреляет, потом думает…

– Что он говорит? – насторожился Муравьев. – Он говорит про этого типа? – Лев Иваныч кивнул на Фоссе, который находился в состоянии полной прострации. – Фоссе, я слышал!

– Я ничего не поняла, – пожала плечами Алёна. – По-моему, это бред. А слово «фосе» означает по-французски яма, канава, ловушка. Он говорит про какую-то ловушку… Ничего не поняла!

У нее были совершенно невинные глаза, и Муравьев, конечно, купился… не он первый, не он последний!

Если Фоссе выдаст Седова, если станет выставлять как своего сообщника, – это их личные дела. Но Алёна Дмитриева к аресту этого человека не будет иметь отношения, она это решила сейчас и окончательно.

Может быть, ей жаль расставаться с курткой. Может быть! А скорей всего, ей жаль этого человека, которому по ее вине сейчас придется испытать такой удар. Ему предстоит обнаружить, что в Россию он ехал напрасно, потому что…

А если она ошиблась? Если и тут ее хваленая интуиция подсказала неправильный ответ?!

Да хватит уже терзаться, надо взять и проверить.

Алёна подошла к полке с куклами.

– Ага, – ехидно сказал Муравьев, – самое время сейчас в куклы играть. Вы мне лучше скажите, как в этом содоме разобраться? – Он развел руками, показывая на царящий вокруг беспорядок.

– А зачем разбираться? – рассеянно проговорила Алёна. – Кто его устроил, тот пусть и разбирается.

Она сняла с полки ту даму. Лицо ее было намалевано грубовато, поэтому казалось не столь лукавым и интересным, как на рисунке. Вообще, это была небрежная работа: волосы из черных и ярко-оранжевых ниток разной длины, кружево лифа кое-где отпоролось и торчало, одна шелковая туфелька потерялась, как у Золушки, которая так и не нашла своего принца. Зато юбка была сшита с невероятной тщательностью. Из ее многочисленных карманчиков торчали конфетные фантики, разноцветные лоскутки и ленточки, засушенные цветы.

Алёна вынимала эти мелочи одну за другой и складывала на угол полки.

– Елена Дмитриевна, что это с вами? – встревожился Муравьев. – Что вы делаете? Тоже мне, Офелия с веточками-прутиками… «Возьмите розмарин, это для памяти…»

В другой раз Алёна просто в обморок упала бы от изумления, а тут пропустила Шекспира мимо ушей, настолько озабочена была.

Внезапно Фоссе истерически вскрикнул и рванулся к Алёне, однако был немедленно перехвачен.

– Merde, – как и полагается если не французу, то французскому гражданину, простонал Седов, и Алёна поняла, что, по крайней мере, двое из присутствующих смекнули, что она делает и зачем.

Из последнего кармана торчали сразу три ленточки: синяя, белая и красная. Собственно, она сразу поняла, что ей нужен именно этот карманчик, ведь таковы цвета французского флага, принятые как государственный символ 20 мая 1794, года, называемый drapeau bleu-blanc-rouge [36], а на военном жаргоне – les couleurs [37]. Вообще-то, если уж следовать исторической правде, здесь должен был находиться белый шелковый лоскуток, расшитый золотыми лилиями, но «граф Альберт», очевидно, просто не знал, каким именно был штандарт французских королей. Да и ладно, и так понятно.

Алёна потянула за ленточки. Оказалось, что они были привязаны к застежке «молнии», которая тотчас разошлась. Верхняя юбка – легкая, шелковая, – соскользнула, и под ней на кукле оказалась надета нижняя, которая, собственно, исполняла роль кринолина. Она была сшита из плотной хлопчатобумажной ткани и тоже застегивалась на молнию. Алёна расстегнула и ее. Юбка свалилась, теперь кукла неприлично белела нагим тряпичным телом. Внизу ее живота были нарисованы кудрявые черно-рыжие волоски.

Муравьев хмыкнул, но тотчас сделал вид, что закашлялся.

Алёна отложила куклу и осмотрела «кринолин». Внутри находился еще один конверт – на сей раз шелковый. При каждом движении он начинал хрустеть, и Седов проскрежетал сквозь зубы:

– Doucemen! Осторожней!

Алёна и сама понимала, что нужно быть осторожней. Чуть касаясь, она вытаскивала нитки, которыми «на живульку» был прихвачен конверт. Раздвинула его края, и все увидели лист пожелтелой, тонкой, словно папиросная, бумаги, исписанной небрежным почерком.

Алёна не стала вытаскивать листок, взглянула только на первую строку: Ma chиre Lambal! – и на подпись: M-A.

– Вот! – сказала она восхищенно. – Вот письмо королевы!

1785 год

Моя дорогая Ламбаль! Моя незабвенная и вечно любимая подруга, Вы удивитесь, получив это письмо, но разрыв наших отношений невероятно огорчает меня. И теперь, когда родился дофин, мой ненаглядный сын, получивший при рождении титул герцога Нормандского, тот, кто в свое время должен стать Людовиком XVII, королем Франции, я хочу снова сблизиться с Вами. Не единожды я пыталась дать Вам понять, что нужно забыть обиды, тем паче что не я виновна в Вашем отстранении от должности, а король и герцог Орлеанский, имеющий на него немалое влияние. Да и герцог Прованский льет, как и подобает, масло в огонь [38]… Однако мое к вам отношение не менялось никогда. Я ценю Вашу стоическую верность, Ваше умение молчать и хранить тайны. Вспоминаю событие, свершившееся в известное Вам время, в известном Вам месте. Вспоминаю – и дрожь пробегает по спине. Как безумно молода и неосторожна я была тогда, как безумно молоды и отважны были Вы! Как я любила Юнца [39], как он любил меня… Я забылась, он забылся… а спасать меня пришлось Вам. Каким чудом удалось Вам сохранить тайну? Весь двор тогда думал, что королева и принцесса Ламбаль просто помешаны на придумывании новых фасонов платьев, а мы ведь тщились скрыть мою беременность. Нам приписывали невероятные пакости, а мы беспрестанно уединялись и не подпускали ко мне никого другого только для того, чтобы сохранить в тайне мой невольный грех. Не всегда это удавалось, до меня доходили слухи о каких-то памфлетах, которые живописуют мою связь с Юнцом… Людовик ничему не верил, дай Бог здоровья моему дорогому супругу. Но нам-то с Вами известна истина.