Дмитрий Донской, стр. 89
Здесь же, в статье «Личный состав бояр великого князя Дмитрия», С. Б. Веселовский замечает, что о широком привлечении служилых людей к делам управления свидетельствует количество подписей (10) под завещанием Дмитрия Донского: «...ни под одной духовной других великих князей нет такого числа подписей бояр. Например, у Василия Темного два свидетеля, а у Ивана III — четыре свидетеля, хотя число бояр значительно увеличилось».
Княжой совет Дмитрия Ивановича был внушителен по составу и по широте предоставляемых его членам гражданских и воинских полномочий.
IV
16 мая Евдокия родила мальчика, названного Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и поблагодарить мать своих детей.
Что все же станется с детьми его и женой без него? Что вообще будет после него с Москвой, с землей? Каким усилием ума или воли придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем живым?.. Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как все будет без него, видеть все — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и сострадая...
И если бы вопреки законам естества была хоть на малый миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал воочию: как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоемы новыми и новыми сине-зелеными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с соборами цвета слоновой кости, в круглых зеленых гнездах насыпных валов, с кипением празднеств на площадях; и еще один плавный мах, возносящий его, и теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, теплые струи воздуха переливаются и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы, а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод... но вдруг резко накренялось и зыбилось все внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени; скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже сокращалось под стать земле от непереносимой тоски; но тут его ожидало видение еще страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и поперек туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя, выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас, какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамерзшей, дымящейся паром темной реки, и та, чужая рать, наконец заколебалась, стала пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же все сыпал и сыпал, радостный, крупный, тяжелый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах заполнял собою копытные лунки, пока все поле на сотни верст не стало чистым, светлым и не слилось со светом небесным... И дальше ему открывалось: великий город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же белокаменный Кремль, где дедовы храмы?., все новое, громадное, хотя на тех же самых местах пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и стада... Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик... А дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и не различить: радуются ли, плачут?.. Но и там, догадывалось сердце, все еще было родное, всегдашнее, понятное, живое... Наконец увидел он и поле — в золоте выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворенное, обласканное последними, нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы... И вырывался из его сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью просветленным исстрадавшимся взглядом.
...Евдокия еще с трудом вставала, когда ему сделалось совсем плохо. Старшие сыновья спали кое-как, стараясь в ночные часы не отходить от изголовья отцова. Он почил при первом утреннем свете 19 мая, на третьи сутки после рождения своего последнего сына.
Когда Евдокия зарыдала над телом мужа, он был так тих и внимателен, как будто слышал слова ее плача, песню русской вдовицы, возвышенный гимн любви, донесшийся и к нам через века.
«Како умре, животе мой драгий, — причитала она, — мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебе не умрох? како заиде свет очию моею? где отходиши, скровище живота моего? почто не промолвиши ко мне, свете мой прекрасный? что рано увядаеши, винограде многоплодный? уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей! чему, господине, не взозриши на мя, ни промолвиши ко мне? ужели мя еси забыл? что ради не взозриши на мя и на дети своя? чему им ответа не даси? кому ли мене приказываешь? Солнце мое, рано заходиши! месяц мой красный, рано погибаеши! звездо восточныя, почто к западу грядеши? Царю мой, како прииму тя или послужу ти? Господине, где честь и слава твоя, где господьство твое? Государь всей земли Русской был еси, ныне же мрътв лежиши, ничим же не владевши; многиа страны примирил еси и многиа победы показал еси, ныне же смертию побежден, изменися слава твоя и зрак лица твоего пременися во истление! Животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценныя багряницы худыя сия и бедныя ризы приемлеши; за царский венец худым си платом главу покрывавши; за полату красную гроб приемлеши. Кому приказываешь мене и дети своя? немного порадовахся с тобою: за веселие плачь и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и плачь явимися; почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоей и своея погибели! Не слышиши ли, господине, бедных моих слез и словес, не смилят ли ти ся моя горкиа слезы? Звери земныя на ложа своя идут и птицы небесныа ко гнездом летят, ты же, господине, от дому своего напрасно отходиши...»
Словно сейчас голосом безутешной Евдокии сама земля Русская оплакивала своего возлюбленного сына.
V
Хоронили его 20 мая, и гроб был положен в великокняжеской усыпальнице, под сводами Архангельского собора, рядом с гробницами его отца, дяди, деда. Проститься с ним пришла вся Москва от мала до велика, и рыдание общее было таким громким, что временами совсем заглушало голоса певчих.
Летом 1391 года москвичи стали свидетелями необычайного торжества. Накануне к великому князю Василию Дмитриевичу явились три знатных ордынца из ханской свиты: Бахтыхозя, Кыдырхозя и Маматхозя. Они сказали о своем желании служить московскому дому и принять православие. Их крестили не в церкви, а прямо в Москве-реке, и все жители столицы пришли, чтобы поздравить их, потому что такое событие значило не меньше, чем иная воинская победа.
В 1393 году в Кремле по воле великой княгини Евдокии Дмитриевны началось строительство белокаменной церкви Рождества Богородицы — в память о великом сражении, состоявшемся в день этого праздника. В память о муже. Церковь эта частично сохранились до XX века.
По преданию, Евдокия положила начало и строительству московского Рождественского монастыря на Кучковом поле, также посвященного событиям 8 сентября 1380 года. И еще одну стройку тех лет предание связывает с памятью о Куликовской битве — Бобренев монастырь в окрестностях Коломны. Считается, что в его сооружении участвовал Дмитрий Михайлович Боброк-Волынец.
В 90-е годы XIV века, по распространенному в среде ученых мнению, были написаны «Задонщина», «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». Память ширилась, обогащалась, запечатлеваясь в художестве, в камне, в слове, устном и письменном.
Следуя правилу старинных романистов, хочется сказать теперь коротко о дальнейших судьбах тех, кто в той или иной мере участвовал в событиях жизни Дмитрия Донского.
8 октября 1392 года преставился игумен Троицкого монастыря Сергий Радонежский. Это о нем скажет историк В. О. Ключевский: «Он вышел из нас, был плоть от плоти нашей и кость от костей наших, а поднялся на такую высоту, о которой мы и не чаяли, чтобы она кому-нибудь из наших была доступна».