Дмитрий Донской, стр. 61

На второй день по Успенью с малым числом воинов он выехал из Кремля. Владимирская дорога, по которой скакали, была, как никогда, разбита, исхлестана колеями, изкавожена. Навстречу им то и дело попадались кучки ратников, пеших, конных, и те, кто знал его в лицо, удивлялись: по его ведь приказу торопятся к Москве, а сам-то господин куда?..

Миновали Яузское Мыгище, Клязьму и лежащее близ Учи волостное село боярина Григория Пушки 5. Сколько раз ездил Дмитрий старой этой дорогой, знал всяк ее поворот, каждую старуху ветлу за обочиной; новым было лишь сильнейшее волнение, испытываемое им во все последние дни.

Из-за этого его волнения едва не скомкалась и встреча, ради которой он скакал. На следующее утро он со своими спутниками отстоял обедню в деревянной церкви Троицкого монастыря, и тут как раз подоспел на Маковец скоровестник и доложил о новом продвижении Мамая вверх по Дону.

Далее летопись повествует: великий князь стал было прощаться с Сергием, но тот умолил его не торопиться, а потрапезовать вместе с братией.

В простоте, обыденности и одновременно странности этой просьбы был весь Сергий: как будто не желая вникать в обстоятельства великого князя, он просил его помедлить в самое неподходящее для этого время.

Но за трапезой как бы невзначай он сказал Дмитрию слова, смысл которых превосходил все, что надеялся и предполагал услышать здесь сегодня московский князь.

— При сей победе тебе еще не носить венца мученического, — тихо сказал игумен, — но многим без числа готовятся венцы с вечной памятью.

Сергий говорил о победе как о чем-то, видном ему с такою же отчетливостью, с какою он видел сейчас перед собой великого князя. О победе говорил монах, не умеющий ударить кого-либо рукой, не то что мечом; не знающий или почти не знающий всей исключительности воинских обстоятельств нынешнего лета; о бесчисленности жертв предупреждал лесной скрытник, который не мог себе даже представить, сколько народу уже собрано и ждет приказа выступать. Но тем большая убедительность заключалась для Дмитрия в том, что он только что услышал.

Потом, как бы раздумывая вслух, Сергий произнес:

— Попробуй еще почтить Мамая дарами и честью и, может быть, господь, видя твое смирение, низложит его неукротимую ярость и гордость?

— Отче, все это я делал уже, — ответил Дмитрий, — но он с еще большей гордостью возносится.

Игумен помолчал и, нахмурясь, проговорил твердо:

— Если так, то ждет его конечное погубление.

И еще раз в душе усовестился Дмитрий: как мог он уехать отсюда, не услышав этих вот слов? Сергий разрешает ему брать меч в руку и тем самым разрешает его от тяжких уз ответственности за предстоящие жертвы.

Но только ли это сейчас для Дмитрия важно? Разрешается, казалось бы, неразрешимое: должно дерзать, должно смело вершить предначертанное. Тяжкие путы неуверенности, десятилетиями оплетавшие русский дух, ныне на глазах спадают. И кого слышит сейчас Дмитрий — Сергия ли, голос ли самой земли Русской, или слитный глас тысяч и тысяч своих единоплеменников — живущих и погибших, бывших и будущих?..

Славный, страшный, волнующий час!..

Еще за трапезой Дмитрий обратил внимание на двух иноков могучего телосложения; он вспомнил этих великанов: несколько лет назад они были известны в миру как бесстрашные витязи и, кажется, происходили из брянских бояр.

Растроганный всем, что он услышал сейчас, и заранее чувствуя, что ему не будет отказано, Дмитрий вдруг попросил старца:

— Отче, дай мне с собою двух иноков от твоего чернеческого полка, двух братьев — Пересвета и Ослябю.

Когда монахов призвали и они услышали о просьбе великого князя, оба с достоинством поклонились своему игумену и Дмитрию. Были внесены две схимы, сшитые из темно-синей крашенины. Налагая на братьев островерхие одеяния с вышитыми на них грубой белой нитью голгофами, игумен сказал им:

— Время купли вашей настало.

И всем присутствующим был ясен величественный смысл этих простых слов. Ведь не о том, что продается и покупается среди людей на торжищах, вел речь игумен. Он говорил о «выкупе» из мертвых, потому что гибель воина за землю свою делает его бессмертным в памяти народа. Ценою этой гибели выкуплена будет свобода Руси. Старец видел это наперед и имел в виду не только двух стоящих перед ним иноков-ратоборцев.

Так, при самом малом числе участников и свидетелей, произошло событие, о котором из века в век будут потомки передавать устные и письменные предания, которому будут посвящены песнопения и полотна художников, благодарная память старых и восторженное вдохновение молодых.

...На следующий день, 19 августа, Дмитрий и его спутники возвратились в Москву, и великий князь велел объявить по войскам: завтра утром всем быть готовыми к выступлению в Коломну.

III

Не в правилах воинов надолго растягивать проводы; всякая задержка — лишние слезы жен, матерей и деток, а слеза, дай ей волю, и кольчугу разъест. День проводов лучше начать затемно, до света, — тогда и уход ранний, и разгон больший, и остающимся легче растворить свою печаль в привычных заботах длинного трудового дня.

Но на сей раз просто невозможно было выйти рано.

20 августа служились молебны в Кремле. Ратников скопилось на Боровицком холме столько, что, когда полки выходили, понадобилось распахнуть ворота по всей напольной стене — в Никольской, Фроловской и Тимофеевской стрельницах. И возле каждых ворот стояли священники и дьяконы, «да всяк воин благословится и священною водою окропится».

Как всегда перед тем, как покинуть Москву надолго, он зашел попрощаться к родителям своим — к отцу, деду и прадеду. В той части собора, где лежали они под белыми плитами, оставалось место и для него, и для двоюродного брата Владимира, и для их сыновей...

Прощание с давно почившими умиротворяет, но сколько надрыва, как возмущается душа расставанию с живыми!.. Жену и детей, охрану Кремля и всей Москвы он поручил боярину Федору Андреевичу Свиблу...Тремя живыми реками, через трое ворот, на три разные дороги — на одной никак не уместиться — текут его полки из Кремля. Пора и ему на коня и, не оглядываясь на плачущих, на бегущих или ковыляющих вдогон, содвинув брови к переносью и окаменев лицом, покинуть свой дом. Пора!..

Он повел один из трех потоков, другой возглавил Владимир Андреевич, а третий — белозерские князья.

Как обычно, резкий переход от семейной, городской жизни к жизни походной — вольной и воинской — возбуждал все существо, встряхивал его до основания. Резкость же перехода объяснялась малостью Москвы со всеми ее посадами, огородами и околицами. Верста, полторы от Кремля — и уже въезжали в поля. Справа и слева золотились стерней нивы, редко у кого не успели сжать. А там и перелески замелькали, болотца с черными пиками и бурыми метелками камыша, пожухлые кусты пижм; вдали проступали леса; над всем этим набирало высоту солнце; «и кроткий и тихий ветр веяше и дыхаше».

Воздух уже был напитан предосенней терпкостью. Чистый и свежий, он легко вдыхался, хотелось еще и еще пить его или же вкушать как необыкновенно сытный небесный хлеб, чтобы вдоволь было — на всю оставшуюся жизнь.

Омытые ветром лица воинов светились возбуждением, казалось, каждый понимал про себя, что это утро делало его причастным к чему-то еще небывалому в его жизни, в судьбе его земли.

Но проходит и это возбуждение первого часа, пыль ложится на одежду, на конские гривы, на обозную поклажу, на тележные оси. Она равнодушно скрадывает праздничную пестроту нарядов, серым налетом усталости покрывает лица; и теперь предстоящий путь и то, что будет в конце его, видятся как извечная мужичья работа, которой не миновать, как не миновать пахоты, косьбы и жатвы. Вот они проходят сейчас перед Дмитрием, работники ратного поля, и редко на ком он не видит грубых следов воинской страды. Тот без глаза остался, у другого глубокий шрам во всю щеку, иной шеи повернуть не может, у этого вот губа рассечена надвое и зубов при улыбке великий недобор; а сколько беспалых, безухих, кривоносых, безъязыких, клейменных сарайскими и прочими клеймами! А разденься они сейчас все догола — как страшно обезображена ранами, давними и свежими, зажившими и сочащимися, всякими-всякими, грешная и многотерпеливая человечья плоть!.. Кого ордынец наградил сзади косым ударом вдоль спины, кого литвин зацепил копьем под ребро — да спасибо, что неглубоко, — а кого и свой единоплеменник под горячую руку черканул по затылку топором. На иного глядя, только подивишься: как еще ходит, руками машет и рогатину держит в ладони! Весь он изувечен, издырявлен, что решето, почти насквозь просвечивает; обезображенное лицо разопрело от пота, а никак не желает от других отставать, вышагивает бойко и на чью-нибудь незамысловатую шутку скалится добродушно, как невинное дитя... Отчего она у нас сырая-то, Мать — земля русская? От слез, от слез, родимые... И режут ее, и секут, и топчут, и на куски раздирают, уже почти и привыкла, что так ей положено; но нет, не привыкай, милая, ни у кого ты не в долгу, ни на запад глядя, ни на восток; и не твоя вина, что гости твои незваные загостились без меры и выпроваживать их придется не подобру, не поздорову. В подъяремных скотах числят они крестьянскую силу, окликают надменно и насмешливо: «той еси, добрый молодец!..» Но кто их звал в пастухи? И что им земля эта столь сладка? Или, может, сами научатся ее пахать? Скорей солнце побежит обратно. Завиден им, и непонятен, и страшен всяк живущий при земле своей, а не носящийся перекати-полем по свету, и хотели бы искоренить его до конца, да ведь чуют, что без него и сами не выживут...