Город и псы, стр. 5

– Сменяются, – говорит Альберто. – Пошли.

Они входят в свою спальню. Альберто идет к койке Вальяно, наклоняется, выдергивает шнурок. Потом обеими руками трясет негра за плечо.

– А, мать твою! – орет негр.

– Час, – говорит Альберто. – Тебе заступать.

– Если раньше разбудил – угроблю.

В другом углу Питон орет на Холуя, который его будит.

– Вот винтовка, вот фонарь, – говорит Альберто. – Спи, если хочешь. Только – патруль у второго взвода.

– Врешь! – говорит Вальяно и садится. Альберто идет к своей койке, раздевается.

– Ну и народ у нас, – говорит Вальяно. – Ну и народ…

– А что? – спрашивает Альберто.

– Шнурок стянули.

– Заткнитесь вы там! – кричит кто-то. – Дежурный, чего они орут?

Альберто слышит, как Вальяно крадется на цыпочках. Потом что-то подозрительно шуршит.

– Шнурок тащат! – кричит он.

– Дождешься, Писатель, расквашу тебе рыло,– говорит, зевая, Вальяно.

Через минуту-две ночную тишину пронзает свисток дежурного офицера. Альберто не слышит: он спит.

Улица Диего Ферре короткая, метров триста, и случайный прохожий примет ее, чего доброго, за простой тупичок. И правда, если смотреть с угла проспекта Лар-ко, откуда она отходит, видно, что через два квартала она упирается в двухэтажный дом и садик за зеленым забором. На самом же деле так только, кажется издали – дом стоит на узенькой улочке Порта, пересекающей Диего Ферре. Дальше действительно не пройти. А между проспектом и этим домом ее пересекают еще две улицы – Колумба и Очаран. Если свернуть по ним к востоку, скоро – метров через двести – упрешься в старую набережную, охватывающую район Мирафлорес извилистой полоской кирпича. Здесь кончается город и обрываются утесы над беспокойными, серыми, чистыми водами лимской бухты.

Между улицей Ларко и улицей Порта стоят дома: несколько штук жилых, две-три лавки, аптека, закусочная, сапожная мастерская (зажатая между гаражом и высокой стеной) и огороженный пустырь, на котором расположилась незаметная прачечная. Поперечные улицы обсажены деревьями; на Диего Ферре деревьев нет. Места эти – пуп квартала. Квартал – безымянный; когда ребята сколотили футбольную команду, они на годовом чемпионате клуба назвались «Веселым кварталом». Но после чемпионата название не привилось. А вообще в полицейской хронике «веселым кварталом» окрестили Уатику, место весьма злачное, так что получалось двусмысленно. И вот ребята говорят просто «квартал». А когда их спросят какой (чтоб не путать с другими кварталами района – с кварталом 28 Июля, Редутной улицы, Французской или Камфарной), они отвечают: «Квартал Диего Ферре». Альберто живет в третьем доме по левой стороне. В первый раз он увидел дом поздно вечером, когда уже перевезли почти все вещи из их прежнего дома на улице Св. Исидора. Ему показалось, что тут просторней и в двух отношениях лучше: во-первых, его комната дальше от родительской, а во-вторых, есть садик, так что могут разрешить собаку. Были и недостатки. Там, на улице Святого Исидора, отец одного мальчика водил их по утрам в школу. А теперь надо будет ездить автобусом-экспрессом, сходить на остановке «Проспект Вильсона» и еще шагать кварталов десять до проспекта Арика. Их школа, хоть она и для приличных,– в самой гуще района Бренья, где так и кишат всякие метисы и рабочие. Придется раньше вставать и выходить сразу после завтрака. Напротив прежнего дома был книжный магазин, и хозяин разрешал ему читать у прилавка «Приготовишку» и другие детские журналы, а иногда – давал домой на сутки, только предупреждал, чтоб он их не мял и не пачкал. Ну, и еще тут нельзя залезать на крыши, смотреть, как Шхары играют утром в теннис, днем закусывают в саду под пестрыми зонтиками, а вечером танцуют, и подглядывать за парочками, когда они целуются на теннисной площадке.

В день переезда он встал пораньше и в школу шел веселый. Вернулся он прямо в новый дом. Вышел из экспресса у парка Салазар – он еще не знал, как называются эти уступчатые газоны над морем, – прошел по безлюдной Диего Ферре и вошел в дом; мать кричала на служанку – грозилась выгнать, если она и тут сведет знакомство с шоферами и кухарками. После еды отец сказал: «Я пойду. Дела». Мать заорала: «Опять ты меня обманываешь, и не стыдно смотреть мне в глаза!», а потом, прихватив лакея и служанку, отправилась проверять как можно тщательней, не попортилось ли что при переезде. Альберто поднялся к себе, лег на кровать и принялся рассеянно рисовать на книжных переплетах. Вскоре он услышал за окном мальчишечьи голоса. Время от времени они замолкали, звучно шлепался в стену мяч, и снова поднимался крик. Он встал и вышел на балкон. Один из ребят был в желто-красной, огненной рубахе; другой – в белой шелковой, расстегнутой на груди. Белый был повыше, посветлее и понаглее; огненный – потолще и потише, смуглый, кудрявый, юркий. Вратарь (высокий, белый) стоял в воротах гаража, а маленький забивал ему гол за голом. «Эй, Богач, бери!» – кричал маленький. Богач страдальчески морщился, тер нос и лоб обеими руками, кидался туда-сюда, а взявши мяч – хохотал оглушительно. «Эх ты, Мексиканец! – кричал он. – Я твои штрафные носом беру». Маленький ловко вел мяч, клал его, примерял на глаз расстояние, поддавал ногой и почти всегда забивал в ворота. «Эй, дырявые руки! – измывался он. – Голубок! Держи по заказу, в правый угол, крученый». Сначала Альберто смотрел на них равнодушно, а они притворялись, что его не видят. Но понемногу его разобрало – конечно, в исключительно спортивном смысле. Когда Мексиканец забивал гол или Богач брал мячи, он одобрительно, сурово кивал с понимающим видом. Потом стал реагировать на шутки. Они смеялись – смеялся и он, а они, судя по всему, его заметили и поглядывали на него иногда, словно призывая в свидетели. Вскоре они вовсю переглядывались, пересмеивались, кивали друг другу. Наконец Богач отбил один гол, мяч улетел далеко, Мексиканец побежал за ним, а Богач посмотрел вверх, на Альберто.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – сказал Альберто.

Богач держал руки в карманах. Он подскакивал на месте, как настоящий футболист, для разминки перед матчем.

– Будешь тут жить? – спросил Богач.

– Да. Сегодня переехали.

Богач кивнул. Мексиканец шел обратно. Мяч он нес на плече, придерживая рукой. Он тоже взглянул на Альберто. Оба улыбались. Богач посмотрел на приятеля.

– Он переехал, – сказал он. – Будет тут жить.

– А! – сказал Мексиканец.

– Вы тут живете? – спросил Альберто.

– Он живет на Диего Ферре, – сказал Богач. – В самом начале. А я за углом, на Очаран.

– Нашего полку прибыло, – сказал Мексиканец.

– Меня зовут Богач. А его Мексиканец. Играет – смотреть противно.

– У тебя отец ничего?

– Да так… – сказал Альберто. – А что?

– Нас отовсюду гонят, – сказал Богач. – Мяч отнимают. Не дают играть.

Мексиканец стучал о землю мячом, как в баскетбол.

– Брось, – сказал Богач. – Давай еще по штрафному. Придут ребята, сгоняем в футбол.

– О'кей, – сказал Альберто. – Только я в футбол не очень.

II

Когда утренний ветер налетает на Перлу, гонит к морю туман, рвет его в клочья и на территории училища воздух становится чище, словно в прокуренной комнате настежь открыли окно, неизвестный солдат выходит из-под навеса и, протирая глаза, направляется к казармам кадетов. Горн качается в его руке, отсвечивая в сером рассветном воздухе. Добредя до казармы третьего курса, солдат останавливается на равном расстоянии от стен, замыкающих двор. Туман еще не совсем рассеялся, и зеленовато-бурая фигурка смахивает на привидение. Понемногу солдат оживает, потирает руки, притопывает, сплевывает. Потом прикладывает горн к губам. Прислушивается к эху, к злобному лаю собак, злящихся, что кончилась ночь. Под градом неясной за дальностью брани идет к четвертому курсу. Кое-кто из дежуривших под утро вышел к дверям на лай собак посмеяться над ним, а то и пошвырять камни. Солдат идет к корпусу пятого. Теперь он совсем проснулся и шагает живо. Здесь тихо: ветераны знают, что от побудки до свистка «стройся» целых пятнадцать минут и добрых семь с половиной можно поваляться. Поплевывая, потирая руки, солдат идет под навес. Он не боится ни злых собак, ни сердитых четверокурсников; он их всю неделю, можно сказать, не замечает. Кроме субботы! В субботу – ученья, побудка на час раньше, и солдаты боятся дежурить. В пять еще полная темень, и кадеты со сна и со злости кидают в горниста из окон чем попало. Так что по субботам горнисты нарушают устав – они дудят поскорей и дальше плаца не идут.