Ветеран Цезаря, стр. 28

Из описаний Посидония явствовало, что виной возмущения невольников был дух наживы, принесённый римскими всадниками. Я не мог не согласиться с греком, хотя и сам происходил из всаднического сословия. Достаточно было вспомнить об обращении с рабами на рудниках, сданных на откуп компании Волумния.

Несчастье случилось, когда я был в пути. В наш дом ворвались Стробил и Диксип. Рабы схватили Формиону и Гнея. Напрасно Валерий объяснял, что я выкупил Формиону, и умолял их дождаться меня.

Диксип смеялся Валерию в лицо.

— Можно подумать, что твой господин не знает законов. Договор должен быть подписан двумя свидетелями.

Больше Валерий ничего не помнил. Он потерял сознание. Когда он очнулся, в доме не было ни Формионы, ни Гнея. На столе лежал мой кошелёк. Из него, как язык, высовывался клочок папируса.

Валерий, дрожа всем телом, дал его мне. Там было написано: «Тот, кто похищает жену у другого, лишается своей».

Подписи не было, но я знал, что это рука Диксипа. Он подговорил Стробила вернуться за Формионой. Он дал ему вдвое или втрое больше денег и уговорил возвратить мои. Это была его месть. Напрасно Феридий старался меня успокоить. Он уверял, что ещё не всё потеряно, что Стробил не будет держать Формиону в своём доме, а постарается продать, и тогда можно будет выкупить и её и Гнея. Но одна мысль, что моя Формиона во власти Стробила или Диксипа, приводила меня в бешенство. Оно сменялось состоянием отчаяния. Тогда я становился безучастным, как деревянная кукла, которую дёргают за ниточку.

— Напиши Цезарю! — посоветовал мне Валерий.

Я ухватился за эту мысль. Моё письмо было воплем, могущим расшевелить камни.

«Кто как не Цезарь поймёт меня! — думал я. — Ведь Сулла хотел отнять его Корнелию! Это и побудило Цезаря скрываться на Востоке».

Так между нами легла пропасть. Закон, на который ссылался Цезарь, был тем самым «законом», который дозволял продавать людей и обращаться с ними хуже, чем со скотом. Это был тот закон, по которому Цезарь без суда казнил пиратов. Наступало прозрение. Я думал не только о Формионе и Гнее, но и о Цезаре. Он считал меня своим другом. Как ласков и обходителен он был со мною! Вспоминая встречи с Цезарем и всё, что я слышал о нём от других, я оценивал поведение его и поступки по-другому. Я вспоминал то холодное презрение, с которым он говорил о Лепиде. А ведь тот поднял оружие против сулланцев. Почему Цезарь отправился учиться красноречию на Восток, а не поступил в школу мужества к Серторию? Не потому ли, что он пренебрегает риском и решителен лишь тогда, когда уверен в победе? А его честолюбивые мечты о победах на Реннусе и Евфрате? Что они дадут Риму? Тысячи новых рабов. А может быть, и нового Суллу?

Перебирая планы спасения Формионы и Гнея, я остановился на предложении Валерия отправить на поиски Лувения. Ему удастся скорее, чем мне, найти моих близких и выкрасть их: он спокойнее меня и знает лучше людей. Воображение уже рисовало картину: ночью прибывает миопарона, я обнимаю Формиону и Гнея. Мы покидаем Италию навсегда.

Ведь затерялись где-то в океане счастливые острова! Туда ещё не нашли дорогу распри и вражда. Там не слышны звуки военных труб, рёв победителей и плач побеждённых. Говорят, туда мечтал переселиться Серторий. Но то, что не удалось сделать ему, удастся нам.

«Бежать! Бежать вместе с Формионой!» Эта мысль овладела мною. Я забывал, что Формиону ещё надо найти и похитить. Я жил как в бреду.

Говорят, что счастливцев посещают музы. Мало кому удаётся их видеть, но можно услышать их слова, почувствовать их одобрение. Муза являлась ко мне по ночам. Она простирала руки, иссечённые бичами, и звала на помощь. Я просыпался в холодном поту и садился за свиток. Откуда-то появлялись слова, заставлявшие меня самого плакать от жалости. Я не слышал этих слов от отца. Мой отец писал одни счета и расписки. Валерий меня научил читать и любить прекрасное, но сам он только переписывал чужие книги. Кто говорил моими устами? Клио? Эвтерпа? Терпсихора? Нет! Формиона! Муза моей гневной любви!

Глава четвёртая

Я начинаю новый свиток. Тот, кто отыщет мои прежние записи, решит, что их писал другой человек. И он не ошибётся. Всё началось с того, что вернулся Лувений. Он был возбуждён. Глаза его сверкали.

— Формиона! Ты видел Формиону? — бросился я к нему.

— Нет! — отвечал он. — Но я принёс добрую весть. Спартак захватил Везувий.

Я слышал, что гора с этим названием находится в Кампании, между Геркуланумом и Помпеями. Но имя Спартака мне ни о чём не говорило.

— Э! Да вы тут ничего не знаете! — Лувений шлёпнул ладонью по лбу. — Спартак — это фракиец, человек силы необыкновенной, но ещё большей доброты. Он решил освободить всех.

— Кого это всех? — спросил я.

— Всех рабов, — продолжал Лувений, — но начал он с гладиаторской казармы в Капуе, той, что принадлежит Лентулу Батиату. Спартак сам был гладиатором. Разве станет такой человек терпеть неволю? Он бежал и других увлёк за собою. Он им говорил: «Зачем нам убивать друг друга в цирке на потребу толпе? Если уж суждено богами умереть нам от меча, так лучше обрушить его на голову врага, чем вонзить в грудь друга». Многие согласились бежать с ним. Они прятали оружие в потаённом месте, чтобы не очутиться на воле с голыми руками. Заговорщиков, говорят, было человек пятьсот. Но среди них нашёлся предатель: заговор был открыт. Успели бежать всего пятьдесят или шестьдесят. Вместо оружия похватали они вертела да топоры на кухне. И ещё послали им боги твоего покорного слугу. Мне удалось купить им мечи и доставить на Везувий. Спартак был очень доволен и просил тебя благодарить.

— Меня! — воскликнул я удивлённо. — Что ты мелешь?

— Но я сказал Спартаку, что купил оружие на твои деньги, и объяснил ему, что ты за человек.

— Какая наглость! — вырвалось у меня. — Я тебе дал деньги на другое дело! Ты это прекрасно знаешь!

— Не думаю, — отвечал Лувений. — Если победит Спартак, получат свободу твоя Формиона и твой Гней.

Это было логично. Мне ничего не оставалось делать, как согласиться с таким употреблением моего капитала.

— Ну, а дальше что было? — спрашивал Валерий.

Лувений пожал плечами.

— Пока не знаю! Но вскоре, — добавил он шёпотом, — всё будет известно.

Мы поняли, что он собирается возвратиться к Спартаку.

Я попросил Лувения передать фракийцу, что готов оказать ему помощь, если он в ней нуждается. Слова Лувения об освобождении Формионы глубоко запали мне в душу.

Как удивился бы Цезарь, узнав, что я пишу. Мне кажется, я слышу его насмешливый голос: «Что ты совершил такого, чтобы оставлять о себе память?»

Я не осаждал Трою вместе с Ахиллом и Агамемноном. Меня не кормила римская волчица, прибежавшая на плач младенцев. Я не командовал легионами и не заседал в сенате. У меня нет желания оспаривать славу Гомера или Энния. Я пишу, для того чтобы успокоить свою совесть. И мне хочется, чтобы эти записки прочитал ты, мой Гней!

Что ты будешь знать о своём отце? Рабы, с которыми ты вырастешь, скажут: «Мы помним лишь своих матерей. Их тепло согревало нас в холодные ночи, когда задувает Борей. Они научили нас произносить первые слова. Держась за их руку, мы сделали первый шаг. Брось думать об отце! Ведь он не подумал о тебе!»

И тогда ты, Гней, откроешь эти записки. Ты узнаешь, что твой отец был не такой, как все.

Месяца через два появился, наконец, и Лувений. Его туника превратилась в грязные лохмотья, зато под нею был панцирь, а сверху — военный плащ. Голодный, но бодрый, он, словно корзина с книжными свитками, был набит историями о приключениях. На гору он проник благополучно, а уйти не мог: у всех спусков с Везувия за одну ночь возникли обнесённые рвами и частоколами лагеря римлян. Это подошёл со своими войсками претор Гай Клодий. Он решил взять гладиаторов измором и окружил их, чтобы ни к ним, ни от них никто не мог пройти. Сверху было видно, что делалось внутри лагерных стен; просто зло брало глядеть, как спокойно легионеры занимаются своими делами, уверенные, что рано или поздно голод заставит гладиаторов спуститься и вступить с ними в бой. Их полководец не сомневался в победе: ведь войско его было чуть ли не в десять раз больше спартаковского. Однако Спартак оказался хитрее, чем предполагал надменный римлянин. Заметив, что с одной стороны, где пропасть была особенно глубокой, Клодий не поставил охраны, Спартак приказал…