Большие каникулы, стр. 33
— Благодарим вас, маэстро! Мы все — внимание.
— Во-вторых, могу вам заявить, что я пою с трех лет. Последние гастроли в Миланской «Ла Скала» и в Московском Большом театре принесли мне мировую славу. Я с большим успехом пел партию Альфреда из «Травиаты» и Радамеса из «Аиды», и воеводы Мона Лютого. А теперь — довольно. Мне нужно допеть еще два-три такта, ведь вы знаете, что артист принадлежит публике… Вон как она бурлит, прямо как извергающийся вулкан!
— Бис! Браво-о! Бис!! Браво-о-о!!!
— Мне очень жаль, но у меня больше нет времени… Я должен поклониться, на ходу отыскать знакомые лица, на которых блестят слезы… Все бросают мне цветы… Вот я уже потонул в них по колено… по пояс… по грудь… Ох, я задыхаюсь! Нужно попросить контролеров впредь не пускать в зал с цветами! Меня вызывают, все кричат:
— Гогуца! Го-гу-ца! Го-гу-ца!!
— Гогуца! Го-гу-ца!
— А?.. Я!..
Это голос учителя.
— Ты что, заснул? Пой гамму! До-о-о…
Гогуца Попеску ошеломленно поднимается, смотрит на нестриженные затылки своих одноклассников…
— До… ре…
… на увешанные верхней одеждой стены…
— Ми… фа…
… на уже заполненный нотный стан на доске…
— Соль… ля…
… и на девчонок, украдкой поглядывающих в зеркальце и бессовестно хихикающих…
— Почему ты молчишь?
Гогуца подносит руку ко лбу, на котором спелой земляникой сияют прыщи, и, вдруг возвращаясь к действительности, заявляет:
— Не буду я петь… мне стыдно… девчонки смеются…
СПАЛЬНЯ НА ДВОИХ
ГОРН УЖЕ ДАВНО ПРОИГРАЛ ОТБОЙ. Во всем доме больше не слышно ни звука. Только внизу, на первом этаже, из незакрытого крана монотонно падают капли и ударяются в жестяную раковину умывальника. Кап-кап-кап! Дежурный вожатый тоже заснул, выдержав последнюю — и не самую легкую — битву: уложив детей спать.
— Спальня номер три, гасите свет!
— Ха-ха-ха!
— Кто там смеется, во второй?
— Хи-хи, товарищ вожатый, у меня опять кровать провалилась!
— Хр-р-р… хр-р-р…
— Хи-хи!..
Наконец, битва выиграна на территории обоих этажей… Тишина… Кап-кап-кап!
Только обитатели спальни на двоих, расположенной в глубине дома, кажется, еще не спят. Лежа в постели возле окна, старший мальчик рассказывает о подвигах Дика-Черного пирата. Другой, помладше, лежащий возле двери, уже полчаса как бормочет спросонья, еле двигая языком:
— Хы… ага… угу…
Наконец, пират пойман и повешен, а рассказчик, опершись на спинку кровати молчит, глядя в открытое окно.
Кап-кап-кап!
Луна торопливо плывет сквозь тучи, как кастрюля с золотистым супом, а лес, остановившийся в десяти шагах от дачи, шумит таинственно и мрачно… как Черный пират.
— Эй, клоп, ты не спишь? — спрашивает вдруг старший, повернувшись в постели.
— Ыхы…
— Вот и хорошо. Давай еще поговорим. Знаешь, мне совсем не хочется спать.
Мальчик усаживается в постели по-турецки и говорит чуть охрипшим голосом, тревожно поглядывая на луну, повернувшуюся своим ликом, похожим на подгоревший омлет:
— И потом, ты даже не представляешь себе, как мне все это нравится: ночь, темь, окровавленная луна, зловеще разрывающая свинцовые тучи, вот как сейчас… полосы тени на ставнях… видишь?.. Как будто решетка… И эта сухая ветка, которая вырисовывается на них, словно когтистая лапа, и качается, и скрипит… Представь себе, что на ней… повешен Черный пират…
— Ыхы…
— Правда ведь, ты боишься? Тогда иди ко мне в постель. Знаешь, я по ночам никогда не боялся. Наоборот, я люблю ночь… Она развивает в тебе смелость, мужество…
Вдруг смельчак замолкает, навострив уши. Окрепший ветер шумно хлопает где-то на верхнем этаже незапертой дверью. Во дворе развешанные для просушки простыни надуваются и бьются, подхваченные защепками.
— Слышишь, какие зловещие звуки… Они мне здорово нравятся!.. Я готов их всю ночь слушать, — продолжает он дрожащим и неверным голосом. — Знаешь, это ветер хлопает ставнями на чердаке. Кто-то, наверное, забыл их закрыть. Папа мне однажды рассказывал, как воры пробрались в дом через соседский чердак, с вилами и с ножами в зубах! Я воров не боюсь, но ты, если хочешь, иди ко мне, я подвинусь. Хочешь?
Несколько мгновений он молчит, ожидая ответа, и ему кажется, что весь лесной мрак привалился к окну и повис, уцепившись за занавеску. Где-то, совсем близко, раздается крик сыча.
— Это сыч, — уточняет мальчик, весь дрожа. — Очень симпатичная ночная птица, только глаза у нее страшные… Люди ее боятся: говорят, она предвещает несчастье… Предрассудки! Слышишь, как завывает? Кровь в жилах стынет, правда? А мне здорово нравится!.. Не к нам ли на крышу уселся? Скорее иди ко мне в постель! Чего ты ждешь? Хочешь умереть со страху? И потом, мой матрас мягче, а если хочешь, я могу тебе еще одну подушку подложить.
Мальчик у стены молчит. Но и сыч замолкает.
Кап-кап-кап!
Старший криво улыбается и облизывает пересохшие губы.
— Хорошо, что он замолчал. Прекрасная ночь… Слышишь? Какой зловещий шелест… вернее, треск… Все так неопределенно… Какая приятная, какая великолепная неопределенность, — продолжает он глухим голосом. — Это может быть летучая мышь или бабочка «мертвая голова» или призрак… или… или что-нибудь совсем другое… Например, два призрака! Слушай, не мучайся ты! Иди ко мне!
Тучи разрываются на клочки и бегут по небу, белесые, как пыльные тряпки в руках усердного дежурного. Ветер стих.
Кап-кап-кап!
Но почему занавеска вздымается, поднимается, как крыло?
— Если ты не придешь, я сам к тебе приду, — глухим голосом грозится мальчик. И после небольшой паузы, во время которой он, обмирая, смотрит в окно, добавляет:
— Наверное, уже полночь. Как ты думаешь?
Но его младший товарищ не отвечает. Только глубоко вздыхает во сне и поворачивается к стенке. Какое-то время не слышно ни звука. Но нет… кажется, что-то прошелестело на веранде. Может быть, это ежик из живого уголка? Или…
— Ты веришь, что вурдалаки выходят из могил в полночь? — едва слышно выдыхает смельчак. И вдруг вскакивает с постели и, путаясь в простынях, бросается к малышу, который как раз начинает храпеть. — Только, знаешь, это не так… это развивает страх, а со страху можно умереть… а ты маленький… зачем тебе умирать со страху?
И вдруг кричит душераздирающим голосом:
— Пусти меня к себе в посте-е-ель!
32 ОТЛИЧНИКА
ВНАЧАЛЕ — ТОЧНЕЕ, 15 СЕНТЯБРЯ, а еще точнее — в восемь часов утра — был взрыв радости:
— Санда!
— Габриэла!
Уточняем: двойной взрыв. Вещь необычная, но все же… Дело в том, что в пятом классе встретились за одной партой Санда Продан, получившая третью премию в четвертом «А», и Габриэла Олтяну, тоже обладательница третьей премии, но из четверого «Б». Поскольку каждая из них считала себя обиженной, обе — втайне, но очень твердо — решили, искоса поглядывая друг на друга:
«В этом году я получу первую премию, во что бы то ни стало! Постараюсь учиться еще лучше…»
«В пятом классе будет только одна первая ученица. — Я. Я ничего, ничего не упущу!»
И на следующий же день началось волнующее состязание. Прежде всего — прощупывание.
— Ты знаешь, какой фараон стал первым пользоваться зубочисткой?
— Хаммураби.
— Как бы не так!
— Тутмос II? Его отец… его дед? Кто же тогда?
— Не скажу. Если меня спросят по истории, я получу десятку!
И Санда весело крутится на одной ножке. Но Габриэла хватает ее за пояс:
— А ты знаешь, у какой рыбы голова в форме суповой ложки, тело — как кастрюля, а хвост — как сито? Откуда я знаю? Я нашла ее в дедушкином журнале за 1900 год…
— Какая, скажи? — встревоженно спрашивает Санда.
— Не скажу. Если меня спросят по зоологии, я получу десятку!
Санда надувается, но через минуту приходит ее очередь хватать соседку по парте за пояс.