Тайна Высокого Замка, стр. 52

— Тут ты, старый? — спросил он, хотя прекрасно видел, что Сильвестр и внук сидят за столом и хлебают из миски уху.

— Карпом лакомитесь? — спросил он.

Сильвестр промолчал.

— Эге, голубчик, — пристально глядя на Олеся, внезапно проговорил управляющий, — да ты силён, как бык! Нечего тебе деду мешать, да графский хлеб даром есть… В Лелеховку на наш лесопильный завод работать пойдёшь! Там коней водить будешь.

— Побоитесь бога, пане управитель, — испуганно забормотал старик. — С вашего тартака [20] его могут угнать в Неметчину… Люди говорят, уже и таких угоняют…

— Не болтай чепухи! — раздражённо, жёстким тоном, надменно бросил управляющий. — Завтра с утра пусть явится!

И, не взглянув на старика, вышел, шумно захлопнув дверь.

— На вот, выкуси! — свирепо вскочил дедушка, показав кукиш. — Ох, кровосос!.. Так, так… Пойду к графу, в ноги поклонюсь…

— Станете унижаться, дедушка, я от вас утеку!.. Плевать на этого графа и на этого управителя…

— Ах ты, господи! Да ты ещё не знаешь нашего змеюку-управителя… Это он тебя в Неметчину хочет угнать… Он с немцами заодно… Ох ты!.. Не было его тут, ирода, около двух лет, так народ голову поднял… Люди нарадоваться не могли… Как утекли граф и управитель в Варшаву, а тут, значит, советы зашли. Землю меж бедняков поделили… Пришли к твоему деду военные люди в зелёных фуражках, говорят: «Дедусь, а у вас хата вот-вот повалится…» Хорошие то были люди, внучек…

— Советские пограничники, — задумчиво промолвил мальчик.

— Одного… всего израненною… — голос Сильвестра упал до шёпота, — прячет у себя за кузней Петро Мороз… Я ему лекарствами помогаю.

— Вот здорово!

— Ты только смотри…

— За кого вы меня, дедусь, принимаете? — даже обиделся Олесь.

Эсэсовский карательный отряд обрушился на Лелеховку внезапно. С громкой бранью, толкая крестьян в спины прикладами автоматов, эсэсовцы гнали мужчин, женщин, стариков и детей к небольшому лесистому холму, под которым стояла хата кузнеца Петра Мороза.

Толпа у холма всё росла, росла, и голоса, теперь уже тихие, отдельные робкие возгласы, сдавленный шёпот, крик ребёнка сливались в гневный шум, какой царит в старом лесу перед бурей.

— Боже, они обливают Петра бензином! — испуганно крикнул кто-то в толпе. И сразу стало тихо, так тихо, что было слышно, как гудит за лесом лесопилка.

— Душегубы… — с болью прошептал Сильвестр, прижимая к себе внука.

Высокого роста, на целую голову выше своих палачей силач Петро Мороз смотрел с грозным презрением на тесно обступивших его гитлеровцев. Могучие руки кузнеца были выкручены и связаны за спиной, а на груди болталась доска с надписью: «Я партизан!»

Петра Мороза привязали к белой берёзе недалеко от его хаты. И вдруг, как по команде, каратели отскочили от берёзы. В то же мгновенье и кузнец, и белый ствол дерева вспыхнули.

— Дедушка! — ахнул Олесь.

Толпа глухо застонала. И тогда-то первым бросился на вооружённого до зубов карателя смуглолицый Степан Козак. Он вырвал у солдата автомат и, уложив на месте двух палачей, устремился к живому факелу, крича:

— Тушите! Тушите! Люди-и!..

Но не успел Степан Козак подбежать к берёзе, как упал, сражённый автоматной очередью…

Догадываясь, кто донёс немцам на Петра Мороза, Сильвестр понимал, что управляющий графа на этом не остановится.

— Нельзя нам назад до хаты… Схватят они меня, Лесь…

— Бежим в лес, дедушка. Там они нас не найдут.

И они благополучно скрылись в лесной чаще.

Дедушка был в лесу, как в родной хате. Каждую тропинку знал, казалось, с каждой птицей был знаком. Шли уже часов пять, когда Олесь не выдержал и спросил:

— Куда мы идём, дедусь?

— До одного моего друга, тихо ответил старик, с трудом дыша от усталости. — Да, годы своё берут… Видишь, одышка мучает…

— Так вы трохи отдохните.

Дедушка остановился и насторожённо стал прислушиваться. Сделал знак, чтобы Олесь ложился. Притаился и сам.

Хватаясь руками за ветки и поддерживая друг друга, брели двое в полосатых штанах и куртках.

— Лагерники… — прошептал Олесь.

А через несколько минут Юра уже обнимал Олеся, и, не замечая, как текут по щекам слёзы, торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать о всех пережитых ужасах, говорил, говорил, говорил…

— Ов-а, хлопцы, больно одёжа ваша меня пугает, — озадаченно качал головой Сильвестр. — А помочь вам, ясное дело, надо…

Лесничий был другом детства Сильвестра Борандия, любил его, как родного брата, но даже он побоялся дать приют беглецам в полосатой одежде.

— У меня тут поблизости немцы. Слышите?.. Это они бросают в озеро гранаты, глушат рыбу… Как нагрянут сюда, найдут, мне капут!

— Не спрячешь, погибнут хлопцы, — хмуро проговорил старый Сильвестр.

После трудной душевной борьбы, лесник сжалился над беглецами, пустил их на чердак. Дав им туда ведро волы, немного хлеба и сушёных яблок, он замкнул Юру и Франека на чердаке.

Минуло две недели, но немцы не навещали домик лесника, будто забыли, что он существует.

— А всё же надо уходить, — сказал как-то Франек. — У меня во Львове дядя Стах живёт…

— Я во Львов не пойду, — отрицательно качнул головой Юра. — Хочу к партизанам. Слышал, лесник говорил, они где-то тут близко…

Было решено, что Франек и Олесь утром следующего дня начнут добираться во Львов. Это была очень тяжёлая задача, потому что поезда теперь ходили только военные.

Юра в серых холщёвых штанах и постолах, старенькой свитке и высокой чёрной бараньем шапке был похож на местного паренька. В мешке за плечами лежало несколько чёрных сухарей и топорик, подаренный лесником.

— Когда кончится война, я вернусь и поблагодарю вас, добрые люди, — низко поклонился старикам Юра.

Сильвестр обнял юношу, поцеловал в голову и сказал.

— Возвращайся, сынок, живой и здоровый.

Глава восьмая. Бандиты

Юра, помня наказ старого Сильвестра Борандия, избегал больших дорог, обходил стороной сёла.

Много прошло дней и ночей, пока, наконец, мальчик достиг Цуманских лесов. И чем глубже продирался он в непроходимую чащу с вековыми деревьями, закрывавшими собой дневной свет, тем радостнее стучало сердце. Изнурённый тяжким путём, Юра горячо верил, что здесь он непременно встретит тех, кого так долго искал.

Не раз напряжённый слух его улавливал что-то похожее на человеческие голоса. Тогда он бросался вперёд, но сколько ни шёл, партизан не было…

Однажды, это было на рассвете, Юре ясно послышался совсем близко приглушённый шёпот.

— Люди-и!

Юра, не помня себя от радости, позабыв всякую осторожность, бросился в гущу ивняка, где клубился предрассветный туман. И тут он по пояс провалился в холодную болотную воду.

Завязнув в топком илистом дне, Юра напрягал все свои силы, чтобы дотянуться к веткам ивы, и, ухватившись за них двумя руками, с огромным трудом выбрался из болота.

— Люди-и-и! — в отчаянии позвал Юра, без сил лёжа в ивняке.

— И-и-и-и! — отозвалось эхо и замерло где-то в лесной чаще.

И снова он брёл по зелёному безмолвию леса, оставляя дымящиеся следы босых ног на росистой траве.

Губы его потрескались и кровоточили. Его трясло, как в лихорадке. Но он упорно шёл дальше, с трудом волоча распухшие ноги.

За густой кроной деревьев Юра часто по нескольку дней не видел неба, и потому разразившаяся буря обрушилась на него неожиданно.

Лес угрожающе шумел, трещал, стонал. Охнул гром, и словно на лес опрокинулось целое море. Стало темно, как вечером. Через несколько минут мальчик уже промок до нитки.

К счастью, ему удалось набрести на дуб, в стволе которого было дупло. Туда Юра и забрался. Не разгибаясь, просидел он в дупле всю ночь.

Буря пронеслась, оставив даже в этой дремучей глуши поваленные деревья. Дуб, укрывший в своём дупле мальчика, склонился на бок, и тёмные лохматые корни его стали видны из-под земли.