Тайна Высокого Замка, стр. 24

— Добре… Таточко, а вы ещё умеете кукарекать?

— А как же! — сквозь слёзы улыбнулся отец.

И он так замечательно подражал сперва петуху, затем лягушкам, потом собаке, что покорил душу Ивасика.

— А коняку? — заказал малыш.

— Иго-го-го-го!

— Коняка, вези, — попросил Ивасик.

Олесь помог Ивасику взобраться на спину отца, и слабый, измождённый человек, делая невероятное усилие над собой, изображал «коняку», радостный и счастливый, что ребёнок обхватил ручонками его шею.

— Ньо-о! Ньо-о-о, коняка! — подгонял Ивасик. И если «коняка» вдруг останавливалась и дрыгала ногой, малыш заливался неудержимым смехом. И у его отца, прошедшего сквозь нечеловеческие муки и страдания одного из страшных концлагерей в Польше, человека, разучившегося смеяться, начинали дёргаться губы, и что-то похожее на улыбку озаряло лицо.

Они так заигрались, что не заметили, как кто-то своим ключом открыл дверь, вошёл и застыл на пороге. По комнате разлился запах духов, смешанных с табачным дымом.

— Тётенька! Вот… — в счастливом замешательстве крикнул Олесь, первым увидев так неожиданно рано возвратившуюся тётю. — Вот… таточко наш…

— Ксеня… — с Ивасиком на руках шагнул к жене Степан.

Она ничего ему не ответила, даже не взглянула на мужа, — как слепая прошла в спальню.

Олесь сразу стал скучным.

— Возьми ребёнка, — передал Степан сына на руки Олесю, последовав за женой в спальню.

— Родная моя… Ты нездорова?.. У тебя неприятности на работе? Скажи… Что?..

— Зачем ты сюда пришёл? Или хочешь, чтобы и меня с ребёнком схватила полиция?

— Никто не знает, что я здесь. И потом… Я болен, меня отпустили… Но скажи, что с тобой?

— Раньше надо было спрашивать.

— Да ты присядь… успокойся… Поговорим…

— Не о чем говорить! У тебя своё в голове, у меня своё…

— А как же наш сын? Додумай, что ты говоришь?.. — тяжело закашлялся тётин муж.

— Странно слушать, — неестественно захохотала тётя. — Да ты без тюрьмы жить не можешь. На что тебе я? Сын?..

— Страшные слова ты говоришь, Оксана.

— Неужели страшнее, чем тебе говорил пан прокурор? А? — жалила тётя, как змея.

— Ты же знала, Оксана, моя дорога в жизни круче, чем у других…

— О, жизнь меня уже отрезвила. Нет больше той дуры, что простаивала в дождь и в снег под воротами криминала [10]. — Как я тебя просила, умоляла… Не было в твоём сердце жалости ко мне… к дитю…

— Да пойми же ты, родная моя… Не хочу я загубленного, искалеченного детства нашему Ивасику, Олесю… и тысячам других детей. Ну, если я, отец, не буду бороться за их свободу, их счастье, так кто это будет делать? Кто? Ты подожди ещё немного…

— Чего ждать? Ждать пока у курицы зубы вырастут? Так? Да неужели ты надеешься, что тебя снова примут, вот такого, на работу в редакцию?

— Ты не беспокойся, у меня будет работа.

— А здоровье? Или тебе его на подносе преподнесут твои нелегальные коммунисты? Всех вас уничтожат в Берёзе.

Голос мужа, до того звучавший только лаской и нежностью, стал суровым, слова отрывистыми.

— Быть может… Но дело, за которое мы умрём, убить нельзя, и ты это знаешь…

— Я ничего не знаю! Я к политике не касаюсь! Слышишь?!

— Кажется, я был слеп, как крот… Верил, ждёт меня дома моя Оксана, моя жена… мать моею сына… Ты помнишь тот вечер, когда я, наперекор просьбам товарищей, как мальчишка, забыв всё, пришёл в бар… Пришёл издали взглянуть на тебя…

— К чему это? Чужие мы… совсем чужие!

— А я тебя всё ещё люблю…

Олесю вдруг нестерпимо захотелось сказать дяде Степану: «Не надо её любить! Она нехорошая, злая! Она курит! У неё на щеке бородавка и оттуда торчат два длиннющих волоса! К ней в гости приходит отвратительный пан Тибор!..»

Но ничего этого, конечно, Олесь не успел сказать.

Бессовестная тётя резко крикнула:

— У тебя больше нет здесь дома! Нет жены! Нет сына! Нет у тебя семьи!

Олесь всхлипнул от охватившей его тревоги и горького сознания своего бессилия изменить что-либо в том, что сейчас произошло.

Мальчик опустил на пол Ивасика, уткнулся лицом в портьеру. По щекам его текли слёзы, но он их не вытирал.

Глава шестнадцатая. Находка

К счастью, душевный надлом почти незнаком детям. И, несмотря на пережитые потрясения, обиды, невзгоды, Олесь, как и все мальчики на свете, жаждал отправиться в таинственное, полное приключений и опасностей путешествие. Стать пиратом. Продираться сквозь джунгли. Охотиться на слонов. Переплывать реки, кишащие свирепыми крокодилами. И во что бы то ни стало найти драгоценный клад!

Олесь мечтал: когда найдёт клад, непременно поедет к своему дедушке Сильвестру. Дедушка живёт на Майданских Ставках, это где-то недалеко от Львова.

Покойница мама не любила дедушку и говорила: «Йой, Мирон, ты берегись этого старого волка» Это она так нехорошо на дедушку говорила. А тато сердился на неё и объяснял, что хотя старик очень привязан к своему графу, но лишнего ему не станет рассказывать.

В последний раз, когда Олесь с татком ездили к дедушке на Майданские Ставки, татко уговаривал старика:

— Та плюньте вы, тато, на своего графа! Поедем со мной в город. Прокормимся. Хватит уже графскому управителю жилы с вас вытягивать. Пускай этот толстобрюхий сам разводит бобров, сам по болотам лазит да ревматизм наживает…

А дедушка сказал:

— Жалко графа. Я ж его на своих руках выняньчил. И так у него всё прахом идёт. Управитель графа обкрадывает…

Вся беда в том, огорчается Олесь, что дедушка любит своего графа. Он, наверное, ни за что не захочет покинуть графа и жить в новом доме, который Олесь построит для дедушки.

Досадно всё же, что из-за какого-то совсем чужого графа татко крепко поссорился с дедушкой. И с тех пор до самой своей смерти не ездил на Майданские Ставки. И дедушка тоже никогда не навещал своего сына.

Недавно Олесь вновь с острой жалостью припомнил эту ссору. Ему казалось, что он отыскал главного виновника раздора между покойным татком и дедушкиным графом.

Вот как это случилось: покупая для тётки сигареты в табачном киоске, Олесь вдруг увидел под ногами серебряную монету.

«Злотый!» — задрожал от радости мальчик. И, подняв деньги, поспешно спрятал их в карман.

Безусловно, Олесь сознавал, что это было совсем непорядочно с его стороны не спросить у дядьки в роговых очках и шляпе, который только что отошёл от киоска, — не он ли обронил деньги? Да и долг чести требовал поделить находку с усатым владельцем киоска, — кажется, тот видел, как Олесь нагнулся и что-то поднял.

Но в эту минуту мальчик подумал: ещё совсем неизвестно, когда он найдёт драгоценный клал в какой-нибудь заморской стране, а на эти деньги можно купить билет, поехать к дедушке и рассказать ему всё, что случилось в тот ужасный апрельский день…

Ноги Олеся ослабли, когда он, привстав на цыпочки, протянул руку за сигаретами.

Вот сейчас усач перестанет улыбаться, схватит Олеся за руку и грозно скажет: «Давай сюда мою долю! Ну, живо!

Но владелец киоска только учтиво благодарит своего постоянного маленького покупателя, при этом по привычке подкручивая свои и без того закрученные, чёрные как вакса усики.

На пустынной Замковой улице, густо заросшей каштанами и липами, в той части, где она вьётся по склону Княжьей горы, Олесь подбегает к узорчатому чугунному забору и прячет под камнем своё обретённое богатство.

— Тебя только за смертью хорошо посылать! — трагическим голосом изрекает тётя, когда Олесь, запыхавшийся, потный, вбегает в комнату, протягивая сигареты и сдачу.

Давно забытое чувство радости мешает Олесю уснуть. Завтра он увидит дедушку! Дедушка ему даст надеть свои высокие болотные сапоги и научит стрелять из охотничьего ружья…

Внезапно тень воспоминания, тёмная, как грозовая туча, затмевает эту светлую мечту. А граф? Он ведь, наверное, знает, как ненавидел его татусь…