Жертва, стр. 3
Хосро растерянно смотрел на Саакадзе, красные пятна выступили на широких скулах. Он сдавленно спросил:
– Князь, кто открыл тебе мое пребывание в Иране?
Саакадзе расправил кольца пышных усов:
– Я бы не был Георгием Саакадзе, если бы не знал о присутствии в Исфахане царевича Багратида!
Быстро задвинув ноги под скамью, Хосро властно крикнул:
– Подай высокому гостю арабский табурет и кальян!
Гассан поспешно вынес табурет, но вместо кальяна ограничился таинственными знаками.
Осторожно опустившись на табурет, Саакадзе оперся на саблю:
– Сегодня у меня родился сын, и я ознаменовал день радости встречей с царевичем.
Хосро терялся в догадках. «Что нужно от меня Георгию Саакадзе?» Беспокойные мысли рождали подозрение.
– Может, хочешь пригласить меня крестным отцом?
– Я не был бы Георгием Саакадзе, если бы не знал, что царевич Хосро, желая привлечь внимание шах-ин-шаха, принял магометанство… – Саакадзе насмешливо покосился на полинялые шарвари Хосро. – Мое посещение вызвано желанием видеть тебя на пиру в честь новорожденного… И еще я принес печальную весть: владение царевича, оберегаемое монастырем, присвоено святыми отцами. До монахов все же дошло, что царевич выбрал себе нового бога.
Побледнев, Хосро подался вперед, но, вспомнив о своих цаги, еще глубже спрятал ноги под скамью.
Саакадзе небрежно откинул абу. Блеснули драгоценные камни.
– Монах с монетами больше никогда не постучит в твои двери.
Издали наблюдая за таинственной беседой, Гассан увидел неожиданное превращение лица господина в белый хлопок. Но напрасно он напрягал слух, стараясь уловить гневные или спокойные слова.
– Знай, царевич, когда человеку не везет в торговле, он берется за меч.
Хосро порывисто откинул голову, ему показалось, что огромные пальцы Саакадзе тянутся к его горлу. «Все выведал», – подумал Хосро и мрачно буркнул:
– Торговля не княжеское дело, потому и не везет, а к мечу с детства привык, когда понадобится, сумею обнажить.
– Только помни, царевич, если обнажишь, непременно ударь.
Хосро все в большем замешательстве слушал Саакадзе: «Если приближенный шаха, точно змея в расщелину, проник в мой опустевший кисет, то к чему его посещение?» Озноб пробежал по спине. Неужели этот предавшийся шаху грузин вздумал развеселить на своем пиру знатных ханов видом нищего Багратида?
Гассан едва сдержал желание подпрыгнуть. Он усиленно протирал глаза. О гебры, недаром птицы выклевали любимому внуку правый глаз. Что видит старый Гассан? Оруженосец по знаку загадочного гостя приближается с туго набитым парчовым мешком к ага Хосро.
И зловонный ров, и распахнутые двери сарайчика, и глинобитный забор, и облупленная лачуга, и сорная трава, и надоедливый дикий каштан – все уплыло в туманную муть прежних невзгод.
Хосро выпрямился, сердце щемило от сладостного предчувствия, глаза заискрились.
И когда он увидел хлынувшие к его истоптанным цаги золотые туманы, он ясно осознал: побочный сын Багратида, изгнанник, нужен Георгию Саакадзе для важных целей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Георгий откинул пеструю занавеску, широко распахнул окно. В полукруглую комнату ворвалась предрассветная свежесть.
Он любил утро. Утро – юность дня: еще не смята трава, воздух не отравлен пылью, не тронута прозрачная вода, и мысли не омрачены изменчивым днем. Георгий с наслаждением вдохнул аромат цветов, распустившихся за ночь. Яркие кусты роз вздрагивали от холодных брызг фонтана.
Улыбаясь, он следил за борьбой двух голубых с розоватыми хохолками птичек. Хитрецы, применяя сложную стратегию, вырывали друг у друга из клюва жирного червяка.
Георгий взял пригоршню зерен и бросил в сад. С кустов и деревьев хлопотливо слетелись розовые, зеленые, белые и синие птицы. Они деловито застучали клювами. В разгар пира с пальмы упали кольчатые попугаи. Сердито кося круглыми глазами, они стремились наверстать потерянное время.
Рассмеялся Георгий, блеснули белые крупные зубы.
«И тут сильный прав», – подумал он.
Он скользнул взглядом по еще сонной столице – Исфахану, – вот Давлет-ханэ, резиденция шаха Аббаса.
Георгий нахмурился и отвернулся. Взял свиток и прочел: «Тридцать шесть тысяч пеших и четыре тысячи конных ввели римские полководцы в битву при Требии. От поступи легионов дрожала земля. На римлян бросились двадцать тысяч пеших и десять тысяч конных карфагенян. Преимущество в коннице принесло карфагенянам славу победителей».
Задумчиво прошелся и снова развернул свиток: «За двести шестнадцать лет до рождения Христа карфагенская конница одержала победу при Каннах. Римляне имели восемьдесят тысяч пеших и только шесть тысяч всадников, Ганнибал – около сорока тысяч пеших и десять тысяч всадников. Победил Ганнибал…»
Превратности судьбы научили Георгия ценить не только оружие, но и науку познания человеческих душ. Он проник в магометанскую мудрость, углубляясь в коран и персидские ферманы. Он изучал войны древних царей, изучал историю родоначальника Сефевидов, шаха Исмаила Сефеви, развернувшего, наряду с национальным персидским знаменем, знамя шиизма и положившего начало религиозным распрям с суннитской Турцией.
Изучил Саакадзе и сокровищницу мыслей Фирдоуси, поэму «Шах-Намэ».
Узнал искусство персидское, парфянское и сасанидское.
Широкие познания сделали Саакадзе желанным собеседником шаха Аббаса в часы досуга и кейфа.
Беседуя с надменным Сефевидом о луристанской бронзе, сасанидской ткани, парфянских вазах или о вечном блаженстве, ожидающем правоверного в раю Магомета, или о поединке Ростема с китайским Хаканом, Саакадзе упорно изучал деспотическую, вероломную натуру шаха. Он научился угадывать малейшие колебания в настроении властелина. И всегда вовремя поддерживал гнев или одобрение «льва Ирана».
Шах все больше проникался доверием к Саакадзе. Не только в часы утреннего разговора с шахом, но и в длительных переходах и опасных битвах, увеселительных охотах на диких зверей и на пышных шахских пирах Саакадзе ни разу не выдал обуревавших его чувств. И ему удалось внушить всем, что он живет только желаниями шаха.
Но когда исфаханские высокие минареты погружались в синюю мглу, в своей закрытой наглухо грузинской комнате бушевал одинокий Георгий Саакадзе. Возникали воинственные планы.
Через Папуна и Ростома он установил прочную связь с тбилисскими амкарами, а через Дато и Даутбека – с азнаурами и грузинами-горцами. Никто в Грузии не должен забывать имя Георгия Саакадзе – ни народ, ни цари, ни князья.
Он уже видел, как грузинские горы соединены каменной цепью башен и крепостных стен, как стоят, обнявшись, закованные в кольчуги три исполина – Картли, Кахети, Имерети – с мечами, поднятыми на восток, север и запад, как по Дидубийскому полю проходит войско объединенной Грузии: вот на низкорослых диких скакунах хевсуры с нашитыми на груди крестами, вот стройные гурийцы в красных коротких куртках, вот имеретины в высоких папахах, вот тушины в задорных шапочках, вот мегрельцы, бряцающие чеканным оружием.
Это он возвращался с грузинскими племенами после изгнания последних османов и персиян.
Саакадзе резко повернулся, провел рукою по упрямому лбу. Здесь он мог быть откровенен в мыслях и чувствах. Сюда, кроме Эрасти и «Дружины барсов», никто не входил.
Он оглядел стены, увешанные драгоценным оружием. На почетном месте висела простая шашка, с ней он одержал победу у Триалетских вершин. Рядом красовалась изогнутая шашка Нугзара Эристави – подарок за спасенную жизнь Зураба. В зеленых ножнах с золотой чеканкой покоилась сабля с белой выгнутой рукояткой из слоновой кости – подарок шаха Аббаса. Индийская секира, подобная пасти змеи, пика из Раджпутаны со стальными ребрами, двойной пламенеющий кинжал из Индостана, звездчатая палица из Гейдерабада, боевой топор, изогнутый полумесяцем, из Хоты Нагпура, жертвенный меч из Непала с рукояткой, похожей на китайскую пагоду, и с лезвием в виде распластанного крыла летучей мыши, кинжал из Лагора с золотым гребнем рукоятки и платиновыми серьгами на мозаичном поясе, кончары – древние персидские рапиры с остроконечными клинками, черкесские кинжалы, дамасские клинки, турецкие ятаганы, русийские чеканы, мечи крестоносцев, испанские шпаги, щиты из кожи носорога, панцирные нагрудники, хамаданский серебряный шишак, обернутый шелковой шалью и нитками жемчуга, багдадские латы, персидские боевые цепи – все это в непривычном покое дремало на белых стенах.