В нашем классе, стр. 7

— Ирина Николаевна, — вдруг встал с места Парамонов, громко хлопнув крышкой парты, — а вы мне неправильно тройку поставили.

— Садись, садись ты, Парамонов! — закричали на него с разных мест.

— Подождите, ребята, — сказала Ирина Николаевна. — Это почему же, Парамонов, ты так считаешь?

— Я учил, учил, а вы мне тройку!

— Я чувствую, что ты учил, но учил слабо, поэтому я и поставила тройку. Садись. А вообще, после уроков зайди ко мне с учительскую.

— Вы мне сначала четверку поставьте, а потом я зайду! — пробурчал Парамонов, садясь за парту.

Ирина Николаевна пристально посмотрела на него и как ни в чем не бывало начала рассказ:

— В сороковых годах прошлого столетия Николай Алексеевич Некрасов был уже известен всей России как революционно-демократический поэт. — Ирина Николаевна ходила по классу. — Продажный журналист Фаддей Булгарин доносил начальству: «Некрасов — самый отчаянный коммунист; стоит прочесть его стихи и прозу, чтобы удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции…» Поэт, действительно, призывал к революционной борьбе…

Ирина Николаевна умолкла, чуть поджала нижнюю губу и опустила глаза, будто что-то вспоминая, потом вскинула голову и вдруг голосом изменившимся, ставшим чеканным, прочла:

В классе была тишина. Сидели ребята по-разному: кто подперев кулаками подбородок, кто навалившись на парту, кто, наоборот, откинувшись на спинку и заложив руки за голову. Один только Парамонов нашел где-то беленькую, будто тополиную, пушинку и, подкинув ее над головой, тихонько дул в нее. Прозрачная пушинка медленно плавала в воздухе. Она то взлетала вверх, то опускалась, переворачиваясь вокруг себя, то вдруг отлетала далеко от Парамонова, и он вынужден был хватать ее рукой. Пушинку постепенно заметили все ребята, оживились, и по классу пошло легкое движение.

Ирина Николаевна оглядела всех, потом посмотрела на себя — может быть, одежда не в порядке, — и вдруг, опять взглянув на класс, спокойно сказала:

— Ну-ка, Парамонов, убери свой планер!

Интерес к пушинке у всех сразу пропал. Ирина Николаевна продолжала урок.

— А вот интересно, ребята, — сказала она, — кто из вас читал роман Чернышевского «Что делать?»?

— Я! Я читал! — послышалось с парт, и несколько рук взлетело вверх.

— Хорошо… Это произведение, которое сыграло огромную революционную роль в России, вы будете изучать в девятом классе, но сейчас мне бы хотелось рассказать вам о любопытном событии из истории редактирования Некрасовым «Современника». Событие предшествовало выходу в свет этого романа.

Парамонов не унимался. Он положил под ботинок шестигранный карандаш и прокатил его по полу.

«Р-р-р», — заурчало в классе. Но на это никто не обратил внимания.

Парамонов сильней нажал на карандаш, и в классе уже ясно кто-то хрюкнул.

Димка рассердился на Парамонова и послал записку: «Парамонов, перестань, хуже будет!» — но тот опять прокатил карандаш под ногой.

— 7 июля 1862 года царское правительство заключило Чернышевского в Петропавловскую крепость. Сидя в тюрьме, Николай Гаврилович много читал и писал. И здесь-то, за решеткой, при свечном огарке, он создал свой замечательный роман «Что делать?» и отправил его Некрасову в журнал. Дальше было вот что… Об этом пишет в своих «Воспоминаниях» близкая подруга Некрасова…

Ирина Николаевна достала из портфеля книгу с бумажной закладкой и, развернув ее, стала читать:

— «… редакция «Современника» в нетерпении ждала рукописи Чернышевского. Наконец она была получена со множеством печатей, доказывавших ее долгое странствование по разным цензурам. Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, находившуюся недалеко — на Литейной около Невского. Не прошло четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением своего лица.

— Со мной случилось большое несчастье, — сказал он взволнованным голосом, — я обронил рукопись!

Можно было потеряться от такого несчастья…

Некрасов в отчаянии воскликнул:

— И чорт понес меня сегодня выехать в дрожках, а не в карете! И сколько лет прежде я на ваньках возил массу рукописей в разные типографии и никогда листочка не терял, а тут близехонько — и не мог довезти толстую рукопись!».

Вдруг Ирина Николаевна встала из-за стола:

— Парамонов, выйди из класса!

— За что? — угрюмо спросил Парамонов. — Это не я.

— Не важно, ты или не ты, а выйти я прошу тебя!

— А я не пойду.

— Хорошо. Я не буду продолжать урок до тех пор, пока ты не уйдешь из класса.

Парамонов молчал.

— Значит, как: ты или я, кому уходить? — спросила Ирина Николаевна и взглянула на часы; до конца урока оставалось три минуты.

Парамонов, насупившись, водил указательным пальцем по парте.

— Выходи, Парамонов! — зашептали со всех сторон ребята.

А Петя Маркин, сидевший сзади Парамонова, даже ткнул его линейкой в спину. Но Парамонов не двигался.

Ирина Николаевна спокойно закрыла свой портфель и, сказав: «До свиданья, ребята», вышла из класса. Это был маневр. По ее расчету, класс не мог равнодушно отнестись к этому факту.

И сразу же в коридоре зазвенел звонок.

— А как же, Ирина Николаевна, рукопись — нашли ее? — крикнул кто-то вслед.

Но учительница не услыхала этого вопроса.

С минуту все молчали, потом вдруг взревели:

— Иди, Парамонов, немедленно извиняйся!

— Ребята, тащите его за шиворот отсюда!

— Выгнать Парамонова из пионеров! — вдруг закричал Димка. — Такой интересный урок сорвал! Он всегда нам свинью подкладывает!

— Но, но! Полегче в формулировках! — сказал Парамонов.

Он вытащил из парты книжки и тетради, засунул их за пояс штанов и пошел из класса. За ним поднялся с парты Федя Горшков.

Проходя мимо Димки, Горшков тихо сказал:

— Сознательный стал, да? Допоешься у нас!

— Ничего, как бы ты не запел вместе с Парамоновым, — ответил Димка и обратился к Толе: — Знаешь, давай сейчас созовем совет отряда, а?

— А что дальше?

— Примем меры!

— Какие? — спросил Толя. — Что с ним сделаешь? Лучше, я считаю, с ним надо по-мирному.

— А мне кажется, что его нечего уговаривать. Мы его уже окружали вниманием, а он как был, так и остался! И, главное, он Горшкова сбивает. Надо нам к Парамонову сходить домой.

— А я говорю — подождем. Ты что хочешь, чтобы он нам всем за это обследование сальто через лестницу устроил?

— Надо быть принципиальным и решительным. Вот возьми семьсот тридцать девятую школу…

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать! — перебил Толя. — Что там нет ни одного второгодника. Ну так что ж? Это может быть в женской школе, а в мужской никогда не будет.

— Почему?

— За это все данные: девчонки тихие, а ребята буйные!

— Скажите, какой теоретик! Я тебе, как председателю совета отряда, советую…

— Ну, знаешь ли, без твоего ума проживу! Как говорится, не лезь поперед батьки в пекло, а по-русски — не суйся, куда не просят.

— Это мое дело — соваться или не соваться. А ты тряпка!

— Сам ты швабра! И отойди от моей парты!

— А это твоя, что ли, парта?

Димка случайно заглянул в раскрытую Толину тетрадь и увидел в ней нотные линейки. Сверху стояло: «Весенний этюд. Посвящается Ане С.».

От такого открытия Димка прямо окаменел. «Вот, оказывается, чем он на уроке занимался!» Но Толе он ничего не сказал.

VI

Ане открыла дверь сама Зина Туманова. Она стояла в коридоре в голубом халатике с розовыми цветами и в туфлях на босу ногу.

Из кухни в коридор выглянула Зинина мама, Любовь Александровна, полная, высокая женщина. В одной руке она держала терку, в другой — морковку.