Бедовый мальчишка, стр. 9
Саша снова куда-то на минутку отлучился.
— Присаживайтесь, Павел Лукич, — сказал штурман, появляясь в дверях коридорчика с раскладным стулом. — Если не слишком утомились, потолкуйте с подрастающим поколением. Интерес у них большой к нашим местам.
— А ты, Сашок, не топочи ногами, как козел, — усмехнулся дед в прозеленевшие усы. — И без стула твоего пресвободно могу обойтись, даром что за сто перевалило. — Поймав на себе недоверчивый взгляд Пузиковой, он потрепал ее рукой по голове. — Сто третий годок пошел, синичка-невеличка. Эге!
Немного погодя Саша поднялся к себе в рубку, и теперь уже никто не заметил его ухода.
Павел Лукич как-то сразу расположил к себе ребят. А тут еще после короткой остановки в Березовке потянулись Усольские горы, и что ни скала, что ни утес — то целая легенда. Бывалый волгарь знал нескончаемое множество разных преданий и про курган «Семь братьев», и про неприступный «Белый камень» с нависшей над морем пещерой, и про гору Светелку.
На вершине Светелки, в седую старину прозванной Караульным бугром, еще задолго до революции по желанию графа Орлова-Давыдова, владевшего тогда всеми этими землями вокруг, была выстроена башня-светелка. С этой горы из светелки, приезжая на лето в Усольское имение, граф-помещик любовался и Волгой, и заволжскими лесами. О том, как взбунтовавшиеся мужики весной тысяча девятьсот шестого года подожгли ту графскую светелку на горе, Павел Лукич тоже рассказал ребятам.
— В ночь на пасху случилось. Эге! Как толечко окончилась заутреня, как толечко народ повалил из церкви, она, светелка-то, и вспыхнула свечкой. Огненный столб до самого что ни есть черного небушка взмыл. И сказывали, тот огненный столб видели люди не толечко в нашей округе, видели его и в заволжских деревнях. А на рассвете по этому сигналу и потянулись мужики с сохами, и потянулись в поля графские земли пахать. — Дед помолчал, щуря свои светлые, на удивление светлые, ясные глаза. — Да толечко не осилили по ту пору графа. Царь графу подмогу прислал — казаков… Кого до смерти засекли прямо тут же на сырой борозде, а кого в кандалы да в Сибирь погнали.
Пузикова сидела на корточках в ногах Павла Лукича, расположившегося на стульчике, и не спускала с него глаз. Аркашка стоял сбоку, опершись рукой о борт. А Ромка, забыв обо всем на свете, и о размолвке с Аркашкой, и о своей неприязни к Пузиковой, пристроился между дедом и Аркашкой. Одним плечом он касался плеча старика, другим — Аркашкиной руки.
Павел Лукич долго набивал табаком трубку.
— Она у вас… о-ой какая старая, — почему-то шепотом вдруг протянула Пузикова. — Прямо… неизвестно даже какая старая!
— Трубка? — Павел Лукич обвел ребят быстрым взглядом. — Вижу — все вы на трубку мою поглядываете. Старая она, это верно. Такую трубку теперь, пожалуй, ни у кого не сыщешь. Эге! После покойного родителя осталась. А ему дед Никанор ее завещал.
Славная трубка, курить ее легко и память к тому же. Станешь табаком набивать, а самому то один, то другой какой жизненный случай припомнится… Взять, к примеру, эту черную трещинку на мундштуке. Вам она так — трещина, и все тут, а я погляжу, и мне сразу картина целая на ум придет. Эге! И как графскую землю делили, и как в поле казаки прискакали, и все прочее, что потом было.
Само собой, трубка она и трубка. Старая, ну и все тут. А помню вот, как дед Никанор сказывал… Семья-то у нас была — девять ртов. Ребятишек толечко шестеро — мал мала меньше. Добытчиков же всего двое — отец да дед. А у матери своих хлопот по хозяйству не оберешься. Ну и, понятное дело, жили веселенько — за нуждой в люди не хаживали, своей хоть отбавляй. Эге!
Нередко случалось и так. Особливо в неурожайные годы. Зачнем это мы, ребятенки, хныкать да хлебушка просить — побудь-ка цельный день голодным. А мать, бывало, напоит нас кваском жиденьким свекольным и на печку загонит.
«Спите, скажет, неуемные!»
Заберется к нам на печку и дед Никанор косточки старые погреть. Отдыхать бы деду давненько пора, а где там!
Заберется, бывало, к нам на печку дедок, ну и пошел разные сказки да бывальщины сказывать. Это чтобы не хныкали и про голодуху забыли.
Раз и говорит так:
«Потерпите, ребятенки, потерпите. Придет и наше времечко светлое. Послушайте-ка, о чем вот сказывать стану. Про трубку Степана свет Тимофеича, атамана Разина.
Когда удалых-то молодцов атамана царские слуги осилили да самого Степана Тимофеевича схватили, он взял да неприметно так от стражи и бросил в траву свою трубку. Смекнули? Не хотел атаман, чтобы трубка его недругам злым досталась».
И лежит будто эта трубка теперь на Синей горе при самой что ни есть дороге. Кто ту трубку атамана покурит, станет как бы заговоренный, и все клады в Жигулях ему откроются, и все богатства, какие земля в себе хоронит, как на ладони объявятся.
Зачнем, бывало, мы деда тут тормошить да выспрашивать про трубку эту самую и про Синюю гору. Где та гора находится и почему трубку никто не сыщет. Эге!
А дедок сощурится, глянет на каждого из нас весело да с хитрецой, попыхает трубкой своей и скажет:
«Да вот в чем беда, ребятенки, забыли люди, где Синяя гора, в каком месте находится. Гор-то в Жигулях — вон их сколько, а которая из них Синей прозывалась раньше, попробуй угадай.
Лежит атаманова трубка и по наше время на Синей Горе, и кто знает, сколько еще годов пролежит, пока человек такой сыщется — упорственный да храбрый, чтобы отыскал ее. Да я так себе разумею — ждать надо. Сыщется такой человек, это как есть. Я чую, помру скоро, а вы непременно доживете до той поры. Найдется атаманова трубка. Быть ей в надежных руках».
Вот чего сказывал когда-то дед Никанор про трубку атамана Разина. Сказка — она будто и есть сказка. Для утехи ребятишек. А когда подрос да смышленым стал, глубоко в душу запала мне дедова сказка. Эге!
Случится, бывало, так — из сил выбьешься, ну хоть падай, и свет весь не мил, а она, дедова бывальщина, на ум и придет. И раздумаешься тут. А ведь должна прийти, скажешь себе, другая жизнь. Когда простому человеку легче бы дышалось… Ну и сердце вроде как отойдет чуток. А когда в семнадцатом царя Николашку свергли да богатеям конец пришел, говорю себе: нашелся, значит, храбрый да настойчивый человек. Разыскал-таки атаманову трубку. Эге! Оно так и вышло. Все богатства земные открылись теперь народу — хозяину.
Возьмем для примера наши горы. Про богатства эти, кои в горах лежали, много всякого сказывали. И охотников разных до них много находилось. Да не давались они в чужие руки. А теперь открылись. И у Быхиловой горы, и в других местах нефть большую нашли. А море это наше, а станция-светелка? Вот оно что! Потому как настоящие хозяева в свои руки все взяли… Эге! Им и доступ ко всем богатствам открылся.
Когда Павел Лукич кончил свой сказ про атаманову трубку, катер уже разворачивался в Усольской бухточке, чтобы пристать к дебаркадеру, приткнувшемуся к обрывистому берегу. А по берегу вразброс, на несколько километров, протянулось большое село, утопая в зеленой дымке садов.
На берег Павла Лукича провожали не только ребята, но и Саша.
Усолье — последняя остановка. Отсюда через пятнадцать минут катер тронется в обратный путь.
Оказалось, что Павел Лукич живет неподалеку от пристани— «в двух воробьиных шажках». Ну и по его настоянию все зашагали на дедов «медяной квасок». Надо же было уважить такого славного деда!
Глава восьмая
О чем они шептались?
Обратный путь до Красноборска был уже не таким интересным. Саша ни разу не вышел из своей стеклянной кабины. Не было и Павла Лукича — доброго, древнего старика с почерневшей трубкой.
И горы сейчас не казались Ромке сказочно-таинственными, как утром. А самое главное — не с кем было даже словечком переброситься. Пузикова и Аркашка куда-то улизнули, и он торчал в пролете один.
Ромка смотрел вниз на бегущую мимо борта катера гладкую воду с нефтяными радужными разводами и частенько во весь рот зевал. От полуденного зноя его так разморило, что веки сами собой слипались, будто их медом намазали.