Бедовый мальчишка, стр. 58
Лодка соскользнула с глинистого дна на глубокое место и, подхваченная течением, поплыла от берега.
— Прощай, милый человек! — замахал старик шляпой, садясь на корму.
Парень в свою очередь помахал отплывающим рукой и тоже стал готовиться в дорогу, часто поглядывая в сторону набережной.
Скоро к его лодке подошел худощавый, веснушчатый сплавщик, держа под мышкой сверток газет.
— Ругаешь меня, Степа? — спросил он товарища. — Обошел все газетные киоски. В одном «Пионерская правда», в другом журнал «Ветеринария» за прошлый год… Пришлось зайти в горком. Наши проплыли?
— С полчаса как. Надо торопиться.
— Успеем.
Веснушчатый осмотрелся вокруг. На стрежне голубой спокойной реки искрились, пропадая и вновь набегая, узкие полоски ряби.
— Вроде ветер начинается. С парусом мы быстро плот нагоним, — добавил он, высвобождая из-под камня пеньковую веревку.
Лодка отплыла от берега. Ленивая волна зализала на отмели оставленный след, и на том месте, где она стояла, уже покачивалось радужное нефтяное пятно.
Поднимался попутный ветерок. Он рябил воду, в косых лучах заходящего солнца Волга казалась осыпанной рыбьей чешуей.
— Поднимай, Степа, парус, — сказал сидящий на веслах сплавщик, когда лодка выплыла на струю.
Сильными руками Степан потянул за бечевку, и полотно стремительно взмыло вверх. Ветер расправил белые крылья паруса, и лодка чайкой полетела навстречу голубому простору.
Дорога к морю
Еще стояла середина августа, но по всему чувствовалось, что приближается осень. И хотя днем в степи по-прежнему было жарко и горячий воздух как и в разгар лета, едва приметными дрожащими струйками поднимался над горизонтом, ночи делались все свежее и свежее. И вода в озерах, нахолодав за ночь, днем не прогревалась. Начали блекнуть цветы, а поля, насколько хватал глаз, выглядели оголенными, почти сплошь золотыми от густого щетинистого жнивья. Закраснела и рябина на лесных полосах.
Смеркалось, когда я покинул гостеприимный стан тракторной бригады, раскинувшейся километрах в десяти-двенадцати от Волги. По жнивью, сухому и колкому, я вышел на проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль ровной стены молодых дубков, словно выстроившихся в шеренгу солдат, и оглянулся.
Ни костра, ни бригадного стана уже не было видно. Они скрылись за пригорком с тремя березками, рельефно выделявшимися на темнеющем небе. Зато звуки баяна доносились по-прежнему отчетливо. Это в вагоне трактористов кто-то неторопливо играл трогательно-грустную мелодию, которая гармонировала с этим тихим и тоже немного грустным вечером.
Не спеша я зашагал дальше. Торопиться было некуда: до Волги, как сказали мне, здесь ходу не больше трех часов, а пароход приходил только утром.
Где-то вправо, за лесной полосой, пролегло шоссе, и оттуда все время доносилось приглушенное урчание грузовиков, а между листьями деревьев, казавшимися вырезанными из жести, мельтешил дымчатый свет. Но по этой полузаброшенной дороге, видимо, мало кто ходил и ездил, и мне ничто не мешало любоваться наступающей ночью.
Августовские ночи в степи особенно хороши.
Сумрак густел с каждой минутой, принося с собой не летнюю прохладу, и в то же время горизонт был чист, и все вокруг было видно: и шагавшие с пригорка на пригорок телеграфные столбы, и самоходный комбайн вдали, бросавший перед собой пучок молочно-белого света, и полосатые арбузные корки на обочине дороги.
В высоком черном небе вспыхивали все новые и новые звезды с льдистым алмазным блеском. И вот уже весь небосвод усеян мириадами трепещущих искрящихся звезд, таких крупных и ярких, что, думалось, если не полениться, то их можно легко пересчитать.
А потом обозначился, протянувшись через все небо, и Млечный Путь. Он раздваивался широкими серебристыми рукавами.
В листве дубков изредка попискивали сонные птицы. Они уже привыкли к молодым деревцам и вили гнезда на упругих ветках. Несколько лет назад, как сказывали местные старожилы, здесь была лишь голая степь.
Днем я видел синицу с бледно-зеленой выгоревшей за лето грудкой. Она смело прыгала около врытого в землю стола, поджидая, когда трактористы пообедают, чтобы подобрать потом арбузные и дынные семечки. Юрких, веселых синиц, летом живших обычно в лесах, теперь часто можно встретить в заволжской степи.
В этом отдаленном левобережном районе Среднего Поволжья я был впервые и, покидая тракторную бригаду, попросил словоохотливого старика сторожа рассказать, как добраться до пристани. Из его объяснений я запомнил хорошо лишь одно: километров через пять — кустарник, за которым начинается крутой обрыв. Здесь следовало уклониться влево, дойдя до Волчьего яра — «он тебе, милок, сразу в глаза бросится», — спуститься на луговую дорогу, а там рукой подать до Волги.
Через час, подойдя к густо разросшемуся кустарнику, я свернул влево, прошел с полкилометра, а Волчьего яра все не было. Наконец я остановился и стал раздумывать: продолжать ли мне путь дальше или направиться к шоссе, которое тоже шло к пристани, но не напрямик, как луговая дорога, а в обход, через две деревни?
Вдруг послышался топот копыт. Из степи скакал всадник, еле видный в темноте. Но вот лошадь всхрапнула и остановилась.
— Подъезжайте! — крикнул я. — Или боитесь?
— А чего мне бояться? — немного погодя донесся ломкий мальчишеский басок. — Я ничего не боюсь… Это я зайчишку догонял. А вам что нужно?
Но по голосу чувствовалось — паренек насторожился, выжидает. Я объяснил, что разыскиваю Волчий яр, а иду на пристань,
— Так он же вот! Рядом! — заговорил паренек, и голос его стал мягче. — Вы так бы и сказали сразу…
У паренька, видимо, отлегло от сердца, и он подъехал ближе. Жеребчик замотал головой, как бы кланяясь, обдавая меня горячим дыханием. Я попытался разглядеть седока.
Он был в полушубке и сапожках. Волосы на его непокрытой голове растрепались и вихрами свисали на лоб, касаясь бровей. А брови были такие широкие и черные, что даже ночью выделялись на скуластом и, видимо, смуглом лице.
— Значит, на пристань вам? — переспросил паренек. — А я в ночное. Да припоздал чуток. Председатель на Орлике в район ездил, только вернулся. — Помолчав, он добавил: — Наши ребята уж картошку, наверно, в лугах варят.
— А как же ты их найдешь? — спросил я.
— Найду! — уверенно сказал он, взмахивая поводом.
Орлик еще раз мотнул головой и тронулся шагом. Я пошел рядом по рыхлому чернозему. Некоторое время спустя паренек проговорил, видимо, заметив, как мне тяжело идти по парам:
— Сейчас на дорогу к морю выберемся. И тут уж яр…
— К морю? — с удивлением переспросил я. — Ты чего это выдумал?
— Ничуть и не выдумал! — мой спутник обиделся. — Тут же весной море разольется! Вода прямо к яру подойдет… Колхозы, которые в низине, все переселяются сюда, на гору.
— Вон в чем дело! — улыбнулся я. — А ваш колхоз тоже станет переселяться?
— А как же! Нам уж и место отвели. Вон тут, через дорогу. На самом берегу моря жить будем!
Кустарник кончился, и показалась дорога. Она круто спускалась вниз, к пойме. У самой обочины маячил столбик с прибитой к нему доской.
Паренек осадил коня у столбика и несколько смущенно сказал:
— А это ребята из нашего класса объявления вывесили.
Я чиркнул спичкой. На белой, выкрашенной масляной краской доске было написано крупными печатными буквами: «Здесь будет море».
— Как спуститесь, дядя, под яр, так прямо по дороге. Она к пристани петляет, — сказал на прощанье мой спутник и вдавил каблуки в бока жеребчику. — А ну, Орлик!
Орлик сорвался с места и стрелой полетел вниз. Через минуту послышалась песня:
А я еще долго стоял на старой дороге, которая в скором времени оборвется прямо в море, и глядел на раскинувшуюся передо мной темную пойму. Из низины тянуло сырой прохладой. Становилось все темнее и темнее. Изредка доносились приглушенные ночные шорохи и звуки. Как они обманчивы, эти ночные непонятные звуки, таинственные вздохи! И мне уж начинало казаться, что я слышу легкий равномерный всплеск морских волн.