Адония, стр. 9

– Одного не могу понять, патер.

– Так, так, так! – с готовностью бросил на него взгляд довольный старик. – Что ещё задело твоё внимание?

– Если мы сейчас заберём всё, чем владеет ребе, то потеряем ту невероятную прибыль, которую он приобретёт через год. Не разумнее ли будет дождаться, когда деньги Ицхака увеличатся в пятнадцать раз, и только тогда войти в его хранилище?

Люпус вздохнул. Кашлянул сдавленно. Подвигал бровями.

– Нет, – сказал он после небольшой паузы. – Ицхак не смог бы заработать тех денег, о которых он с таким воодушевлением возмечтал.

– Но почему, патер?

– Да потому, Филипп, что у иудеев есть одно вечное, проклятое слово: «Мало». При виде денег ни не способны остановиться! Любой иудей, например, как только доберётся до власти, позволяющей взимать налог с населения, безудержно разоряет местный народец. Потом доведённые до отчаяния люди приходят и закалывают его вилами. А всех его родственников разделывают топорами. Так было много раз, во всех странах, достаточно вспомнить историю. Иудеи однажды доводят свой гнёт до такого предела, когда государство вынуждено очищать от них всю страну. Кстати, здесь, в Англии, это было сделано в пятнадцатом веке, указом короля Эдуарда.

– Но… как это связано с Ицхаком? Он ведь не собирается грабить всё население, а лишь обрушить суконный рынок. Суконный, а не мясной, не соляной и не хлебный!

– Впрямую связано, мой драгоценный Филипп! Впрямую! Ицхак всю свою мудрость употребил на рассчёт – как каждый вложенный в дело фунт увеличить в пятнадцать раз. И не проницает, что рыночные законы, на которых он строит этот рассчёт, однажды дезавуируют, уничтожат!

– Но кто и как?

– Тот и так, кто способен и хочет.

– То есть… Король?!

– Да. Король. Государство. Неужели ты думаешь, что военное ведомство станет терпеть убытки? Безропотно перекладывать свои деньги в карман одного умного лондонского иудея? Нет. Достаточно будет пустяка. Бумажки. А именно – указа, повинуясь которому по городам Англии пойдут алые мундиры, с свинцом и штыками. И все суконные лавки, на устройство которых Ицхак употребит свои деньги, закроют. Сукно заберут – и бесплатно. А иудеев разгонят. И заметь, все рыночные торговцы, все простолюдины будут плясать на площадях и приветствовать горестные вопли разорённых Ицхаковых родственников. Придут и к Ицхаку и все деньги из хранилища перевезут в королевскую казну. В счёт покрытия убытков, которые никто и не станет подсчитывать. Солдаты заберут всё.

– И наше золото тоже.

Филипп помолчал. Потом, покачиваясь в раскатившейся по хорошей дороге карете, задумчиво проговорил:

– Вы самый мудрый человек из всех, кого я встречал, патер.

Люпус в знак признательности прикрыл глаза.

– Ицхак сказал, – продолжил Филипп, – «на это пойдут ваши деньги, а также мои, сколько успею собрать». А соберёт он, безусловно, сумму незаурядную.

– Да, с запасом.

– И взять её нужно в последнюю ночь, перед самым началом Ицхакова дела.

– В его хранилище железная дверь? – припоминая, спросил Люпус. – Без замка, без ключа? Тогда что же, взрывать?

– И камни, и раствор между ними – старинные, прочные. Время не тронуло их. Дверь кована вполне добротно. Конечно, взрывать.

Глава 2

Око вампира

Помещение старой тюрьмы совсем не трудно преобразить. Из камер и коридоров нужно вынести старый хлам. Потолок и стены очистить от копоти и покрыть их белой или слегка подсиненной известью. Привезти новую мебель – желательно тяжёлую, долговечную. В зарешёченные оконные проёмы вставить рамы со стёклами. Проверить и смазать запоры. В итоге получится не тюрьма, а приличный и строгий пансион для благонамеренных девочек.

И, чтобы завершить приятное превращение, в пансион следует привезти достойную во всех отношениях пожилую метрессу.

Донна бригитта

Ранним осенним утром, наполненным невысоким и тихим солнцем, к воротам бывшей тюрьмы приблизился неторопливый эскорт. Кто-то глянул на него из бойницы над воротами. Видно было, что ехали всю ночь, кони устали, всадники выпрямленными руками тяжело упирались в луки сёдел.

Небольшая карета и трое всадников остановились возле высоких, окованных железными плашками створок.

– Кто и зачем? – долетел из бойницы хрипловатый, простуженный голос.

«Голос женский, но с показной грубостью. Боятся они кого-то, что ли?» – подумал тот, кто был ближе всех к воротам; и, вскинув голову, зычно крикнул:

– Привезли сиротку на воспитание! Патер Люпус прислал метрессе письмо! И деньги!

Спустя минуту из бойницы на верёвке опустили корзинку. Один из всадников, подъехав, положил в неё кошелёк и бумажный свиток с печатью. Корзинка, подёргиваясь, полезла вверх.

– Ещё немного подождём, – сказал всадник, возвращаясь от ворот к спутникам.

– А сколько это «немного»? – недовольно спросил один из них, тяжело наваливаясь животом на луку седла.

– Ну, сам считай. Сейчас привратница отнесёт письмо к метрессе. Та прочитает, сочтёт деньги. Отдаст распоряжение. Привратница вернётся – и впустит нас. Думаю, через полчаса мы напоим лошадей и отдохнём.

– Через полчаса! Ехали весь день и всю ночь! Я к этому седлу припёкся, как к сковородке…

– Заткнись, приятель, – негромко бросил предводитель эскорта. – Ты что, терпеть не умеешь?

«Приятель» промолчал. Всадник подъехал к карете, заглянул в окно, резко постучал в дверцу.

– Просыпайся! – приказал он. – Приехали.

Карета едва заметно качнулась. Дверца раскрылась, в её проёме показалась маленькая Адония в своём мальчишеском одеянии. Присев, она осторожно опустила одну ногу на ступеньку, потом вторую – и спрыгнула на землю. Верховые, страдальчески кривясь, тоже стали слезать с лошадей. Разминали затёкшие ноги, переговаривались:

– Всю ночь тащились без отдыха.

– Да. К чему бы такая спешка?

– Наверное, за этой девчонкой могла быть погоня. Не зря же в мужское одели. Кто она, кстати, такая?

– Не твоё дело.

– Ну да, конечно. Я просто так, без интереса спросил. Не доноси патеру.

– Ладно, забудем.

Ждать, действительно, пришлось полчаса. Дрогнула и медленно отошла высокая створка ворот. Из-за неё на полтуловища выступила рослая служка в чёрном балахоне, неприветливо взглянула на прибывших.

– Донна Бригитта распорядилась впустить сиротку! – крикнула она деланно грубым голосом.

– А нас? – не без недовольства спросил предводитель эскорта. – Хотя б лошадей напоить!

– Только сиротку! В женский пансион мужчины не входят.

Шёпотом выругавшись, посланник повернулся к Адонии.

– Иди, тебя ждут.

– Я хочу к маме, – сообщила, уставившись на посланника ясными синими глазками, Адония.

– Ну, так иди! Мама там.

Адония поспешно, стуча мальчишескими, с железными пряжками, башмачками, затопала к воротам и неприветливой, в чёрном балахоне, служке. Торопливо вошла в безлюдный, тщательно выметенный двор. За её спиной с грохотом затворились ворота.

– Где мама? – спросила, обернувшись, с радостным томлением в голосе, девочка.

– Вон туда иди, – махнула рукой служка.

Адония посмотрела в сторону, указанную жестом. В рыжей кирпичной стене приземистого длинного здания с узкими зарешёченными окнами – крашеная коричневой краской дверь с округлым верхом. Над дверью – венок из белых и синих цветов. Цветы! Ну конечно же, мама там!

Добежав до двери, Адония попыталась её открыть, но та не поддалась. Тогда она стала тревожно и часто бить носком туфли в коричневый деревянный планшир. Ей открыла пожилая женщина, тоже в чёрном, с пугающей волосатой бородавкой над бровью. Грубо схватив Адонию за ворот камзольца, она, приподняв, перенесла девочку через порог и, толкнув в сторону раскрытой неподалёку двери, громко крикнула:

– Новенькая!

На звук её голоса торопливо вышли две молодые служки, также в одинаковых чёрных одеждах. Одновременно низко склонились. Одна пробормотала: