Философ, стр. 37

– Я тебе задницу надеру, – пообещал он.

– Хорошо, – ответил я.

– Глянь-ка, решил, что мне уже и хамить можно.

Я держал его за руки, мы плохо-бедно, а пересекали прихожую.

– Проклятье. Отпусти меня.

– Мы почти пришли.

– Отпусти, мать твою.

Мы уже добрались до подножия лестницы. Я отпустил его, и он упал и застонал, схватившись за голову.

– Наверх я тебя не понесу, – сказал я.

Он перестал стонать, взглянул на меня, ухмыльнулся:

– Знаю.

Что оно означало, я не понял, однако это слово обескуражило меня, оскорбило, и я почувствовал, как у меня багровеет шея.

– Делай что хочешь, – сказал я, отворачиваясь от него. – Мне все равно.

– А ты похож на моего папашу, – сообщил он.

Деда с отцовской стороны я никогда не знал – собственно, даже фотографий его не видел – и потому поручиться за правдивость этого утверждения не мог. Я подождал с секунду, ожидая продолжения. Какого-то признания, слов любви, эпизода из семейной истории, который если не подтвердит, то хотя бы объяснит этот вывод.

– Тот еще был кусок говна, – сказал отец.

Я повернулся к нему спиной и пошел к матери.

Она, стоя на коленях, собирала осколки стекла, руки у нее были в крови. Я сказал ей, что уезжаю.

– Тебе же только утром лететь, – удивилась она.

Я пожал плечами.

– И ты будешь ночевать в аэропорту?

– Наверное.

– А как же я? – спросила мать.

Я взглянул ей в лицо:

– На этот вопрос ответить я не могу.

Она издала странный, ломкий звук и снова занялась осколками.

Час спустя выходящие на улицу окна нашего дома осветились фарами автомобиля. Я поднял с пола сумку, встал и вышел, не попрощавшись ни с кем.

Когда я влезал в самолет, на котором мне предстояло проделать первую часть пути, тело мое ныло от сна в жестком пластмассовом кресле. Ни единого исправного телефона-автомата на аэровокзале не нашлось, и позвонить Альме мне удалось только из Цинциннати, во время пересадки. Никто не ответил. Набирая номер Дрю, я услышал по радио объявление о посадке на второй мой рейс и повесил трубку.

В обычной ситуации я поехал бы в Кембридж электричкой, однако мне было так тревожно, что я запрыгнул во второе за эти сутки такси. Оно понесло меня по шоссе Теда Уильямса, по Сорроу-драйв, мимо бездарных граффити, оплакивающих «проклятье», павшее на «Сокс». Интересно, поинтересовался таксист, что будут делать болельщики этой команды теперь, когда жаловаться им уже не на что?

– Что-нибудь да найдут, – сказал он, – уж такое-то люди всегда находят.

Для болтовни настроение мое не годилось. Я дал таксисту чересчур щедрые чаевые, одним прыжком взлетел на веранду и, войдя в дом, позвал Альму.

Тишина.

Дверь ее спальни была закрыта. Я одолел желание постучаться, сказав себе, что если мне и необходимо увидеть Альму, то лишь для собственного успокоения. И, чтобы занять чем-то время, загрузил и включил стиральную машину. А возвращаясь через кухню, остановился, чтобы отрезать себе кусок «Захера», и обнаружил, что он того и гляди начнет портиться, что взбитых сливок в холодильнике не осталось, и сделал мысленную заметку – сходить за свежими продуктами. Я ополоснул тарелку, вытер ее. Надо же, оказывается, я вошел в дом всего двадцать минут назад, ну вот никак бы этого не сказал. Подождав, когда закончится стирка, я перегрузил одежду в сушилку и отправился на прогулку. Вернулся я через полтора часа, неся купленные продукты. Мне было уже совсем не по себе, и я, оставив пакеты с покупками в вестибюле, поднялся на второй этаж. Постучал в дверь. Тишина. Постучал снова, повернул дверную ручку. В спальне было темным-темно – шторы опущены, воздух затхл. Луч серебристого коридорного света падал на ее лежавшее на кровати согбенное тело. Как-то странно она лежала – одна заброшенная на подушку рука торчит вверх, точно ветка дерева или мачта, лицо отвернуто так, что я вижу только затылок и пряди белых шелковистых волос, одни выглядят влажными, другие сухими, – и тут я понял, что случилась беда, и ворвался в спальню, рассадив голень о раму кровати, но обнаружив это лишь в самые поздние ночные часы, а правильнее сказать – в утренние. Но это было уже потом. А сейчас я просто перевернул Альму. Ночную рубашку покрывали чешуйки засохшей рвоты, губы были приоткрыты так, точно она дышала, но она не дышала, и я нащупал ее запястье, и велел себе вызвать «скорую», ты не настолько образован, чтобы делать подобные выводы. И вызвал «скорую». Я сидел на полу, держа Альму за руку, и, хотя сознание мое отметило приближавшийся вой сирены и треньканье дверного звонка, не смог ни встать, ни пошевелиться, и, верьте мне или не верьте, им пришлось выломать парадную дверь, двум приятным молодым людям в синей форме, велевшим мне подождать внизу, пока они будут подтверждать то, в чем я уже не сомневался.

Глава семнадцатая

Я не могу сказать, как это делают некоторые, что все дальнейшее помнится мне, точно в тумане. Напротив: ход времени замедлялся, замедлялся, замедлялся, каждая секунда растягивалась, словно конфета-тянучка, и потому последующие часы запечатлелись моей памятью резко и мучительно. Может быть, «как в тумане» именно это и означает, ибо мне трудно мысленно обращаться к событиям той ночи, не ощущая при этом своего рода перегрузку – такую, точно мой мозг не справляется с объемом информации, содержащейся в каждом отдельном кадре этой картины, и потому норовит капитулировать и отключиться. Ясность восприятия требует способности отсеивать лишнюю информацию. А я, думая о первой половине той ночи, вижу не гладкую череду событий, но тысячи и тысячи резких монтажных скачков: расплывчатое, как амеба, пятно стола в гостиной; мерные вспышки огней «скорой помощи»; судорожные рывочки минутной стрелки каминных часов, говорящие, что – официально – время все-таки движется. Вижу пустой дом, а сразу за этим – дом, заполненный людьми в форме. Слышу, как они заговаривают со мной, задают вопросы, советуют мне успокоиться, проявить терпение, вижу, как они снуют из комнаты в комнату. Слышу звонки сотовых. Хриплые смешки – да и какими еще могут они быть в три часа ночи? Вижу мою кровоточащую ногу; может, мне лучше показаться врачу? Нет, спасибо.

В конце концов я оказался в библиотеке, сидел там в одном из кресел, напротив полицейского в форме – зрелище дезориентирующее, поскольку я привык видеть на этом месте Альму. Он молчал, и я молчал, мы сидели как пара горгулий, пока дверь библиотеки не отворилась и за нею не обнаружился мужчина с лицом ищейки. Сделав всего один шаг в комнату, он мгновенно отреагировал на ее обстановку – вытаращил глаза и произнес:

– Матерь Божия.

Но тут же опомнился, кашлянул и сказал полицейскому, что дальше займется мной сам.

– Детектив Зителли, – представился он, садясь. – Я так понимаю, вы сильно потрясены.

Я не ответил.

– Вы не хотите показаться врачу?

Я покачал головой.

– Что у вас с ногой?

Я опустил взгляд на расплывшееся по штанине кровавое пятно.

– Выглядит так себе, – сказал он.

– Ничего страшного.

Он вгляделся в мое лицо и, открыв записную книжку, сказал:

– Ну хорошо. Давайте начнем с начала.

Чувство долга и уважение к власти, которую он представлял, заставляли меня отвечать на его вопросы, и понемногу мой мозг начал обретать нормальную для него скорость работы. В чем ничего хорошего не было. Психологическое потрясение исполняет важную роль, оно ограждает психику от реальности, с которой та не готова сойтись лицом к лицу, – процесс, аналогичный заполнению поврежденного сустава жидкостью. Колено, раздувшееся вдвое против обычной его величины, может выглядеть пугающе, но таким способом организм защищает его от дальнейших повреждений. Примерно то же произошло после смерти Альмы с моим сознанием – и насильственное, хирургическое удаление опухоли, насильственное охлаждение моих эмоций оказалось на редкость болезненным.