Философ, стр. 19
– Я увидела бы в этом свидетельство вашего мастерства, – сказала Альма. – Автор, способный привести читателя на порог смерти, – большая редкость.
В ответ на эти слова я полез в рюкзачок и извлек на свет полголовы Ницше.
– Мистер Гейст! Какое чудо. Я знаю, где это должно стоять.
Она прошла в библиотеку, расчистила самую середку каминной полки.
– Я, разумеется, не настаиваю. Быть может, вы предпочтете держать ее в вашей комнате.
– Здесь она смотрится намного лучше.
– Ну, стало быть, решено. – Она отступила на шаг, чтобы полюбоваться вместе со мной подставкой для книг. – Вкус у вас безупречный. Надо же, какое уродство.
– Спасибо.
– Завтра я дам вам ключи, снимете с них дубликаты для себя. А теперь прошу прощения, но вот-вот начнется моя передача. – Она помолчала. – Если вы не против, присоединяйтесь ко мне.
Мы поднялись наверх. Я насчитал, оказавшись на лестничной площадке, пять дверей, все они были заперты, кроме последней. В нее мы и вошли. Я опустился в кресло-качалку, Альма включила телевизор.
Зазвучала, усиливаясь, музыкальная заставка. На экране появилось название:
Альма села в свое кресло и очень сухо произнесла: «Не спешите с выводами, мистер Гейст».
Я улыбнулся и откинулся на спинку кресла, устраиваясь как у себя дома.
Глава девятая
Вскоре после того, как я перебрался в дом сорок девять, снег начал таять и в комнатах стало на несколько градусов теплее, что позволило мне обходиться без куртки. В конце концов я и обогреватель приладился использовать лишь от случая к случаю. Уж слишком исправно он работал: если я оставлял его включенным на ночь, приходилось на несколько дюймов приоткрывать окно.
Распорядок нашего дня был прост. Альма вставала рано, всегда раньше меня, и я, приняв ванну, одевшись и спустившись вниз, находил ее сидящей за кухонным столом с чаем и тостами; из радиоприемника, настроенного на станцию, которая передает классическую музыку, неслись негромкие мелодии Генделя или Бизе. Мы обсуждали газетные заголовки или вместе решали кроссворд. Головоломки, говорила Альма, позволяют ей не глупеть. Кроссворды она больше всего любила криптические, – я их раньше не решал, но освоил довольно быстро.
После завтрака я уходил в библиотеку и несколько часов подряд читал. Одни книги впервые, другие по десятому разу. Многие были слишком хрупкими, их и раскрывать-то было боязно. У Альмы имелись десятки первых изданий, и среди них «Так говорил Заратустра», «Тошнота», «Бытие и время», но одно уж то, что они окружали меня, дарило мне ощущение покоя. Вот причина, по которой я никогда не куплю себе электронную читалку, ведь выстроившиеся в ряд книги – это не просто скопление информации, это карта тех мест, в которых побывал ваш разум, сообщество друзей, молча стоящих рядом, утешая вас. Заключенный в кокон из книг, окруженный ими со всех сторон, я чувствовал себя в безопасности, и все мои невзгоды блекли, а разум словно сбрасывал с плеч хаотическое скопление прожитых лет. Я читаю скорее ради удовольствия, чем ради добычи фактов. Медитацию иногда описывают как «расслабленное бодрствование» – это словосочетание точно передает то, что я ощущаю во время чтения. И чаще всего я читал, растянувшись во весь рост на ковре библиотеки, – то, что мне удавалось лежать, не впадая в дремоту, говорит и об увлечении, с которым я предавался этому занятию, и о крепости чая, который заваривала Альма.
Единственной «книгой», найти которую я не смог, была диссертация Альмы. Поначалу меня это расстроило. Но с другой стороны, мою я ведь тоже от нее прятал. Захочет показать, решил я, покажет. А выведывать да выпытывать – не мое это дело, и, честно говоря, она предоставила мне столько других великолепных возможностей, что просить о большем было бы неблагодарностью.
В полдень я накрывал стол для простого ленча. Альма довольствовалась четвертью плитки шоколада и, грызя его, разговаривала со мной на немецком, единственном языке, который представлялся ей пригодным для рассказов о ее юности. До моего переезда к ней мы беседовали подолгу, но только о философии, так что фрагментарные рассказы Альмы о ее жизни доставляли мне подлинное наслаждение, тем более что со временем я сумел сложить из них связное целое.
Родившаяся в семье музыкальных дел мастеров, она выросла в девятом районе Вены, Альзергрунде, всего в десяти минутах ходьбы от дома Фрейда. Отец ее каждый день уезжал на велосипеде в Оттакринг, там, неподалеку от Гюртель, у него была небольшая фабрика, на которой работало тридцать мастеров, изготавливавших рояли, арфы и клавесины. Альма живо описывала свои посещения этой фабрички: густой, ударявший в голову запах лака, перестук инструментов, мускулистые мужчины в рубашках с короткими рукавами. Отец был заядлым изобретателем и постоянно испытывал устройства, не имевшие к его основному делу никакого отношения.
– Скрипку, которая стоит в музыкальной гостиной, он сделал для меня сразу после моего рождения, – сказала Альма. – И он, и мама умели и изготавливать вещи своими руками, и ценить работу других мастеров. Любовь их друг к другу была, пожалуй, материалистичной, хоть и возвышенно чувственной на свой манер. Я в этом смысле сильно от них отставала, была по натуре их противоположностью. Полагаю, осталась ею и поныне… Ну так вот, скрипка эта попала ко мне словно обвешанной ожиданиями. Думаю, они надеялись, что я вырасту и стану солисткой. Но у меня отсутствовал талант. Усердие, это да, его хватало. Мои учителя вечно твердили, что техника у меня великолепная. И мне пришлось состариться, прежде чем я поняла, что они имели в виду. Сестра как музыкант была на голову выше меня.
– А на чем она играет?
– Играла. На виолончели. Также изготовленной отцом. Но из сестры солистка тоже не получилась – те зачатки честолюбия, какими она обладала, уничтожились ее замужеством.
С ранних лет обе девочки учили английский и французский. Альма, у которой обнаружились способности к языкам, увлеклась античной литературой, и это быстро пробудило в ней интерес к философии. Она в красочных подробностях описывала мне Gymnasium, в которой сдавала экзамены на аттестат зрелости, и Kaffeehaus, куда заглядывала ради пирожных и разговоров. Для молодых и любознательных жителей Вены то было хорошее время. Человек быстро сводил знакомство со всеми – при условии, что он происходил из определенного класса и принадлежал к определенному слою общества, – рассказы Альмы о ее знакомых напоминали мне перекличку, на которую выходят в раю гении и корифеи.
– Рассказывала я вам о моей встрече с Виттгенштейном?
Я покачал головой.
– Его брат, Пауль, – вы ведь знаете, он был пианистом, – так вот, потеряв на войне руку, Пауль заказал отцу клавиатуру, приспособленную к его увечью. Такими уж людьми они были, Виттгенштейны, – откупавшимися от любых проблем. У него также имелись в запасе Равель и Штраус, которые писали ему концерты для левой руки.
Так вот, предполагалось, что клавиатура будет двухуровневой – верхняя половина регистра, скажем, здесь, а басовая под ней. По-моему, отец ее так и не соорудил. Я помню, однако, как Пауль приходил к нам, чтобы обсудить ее устройство. При первом его визите отец попросил меня принести им шнапса, я принесла, и Пауль ущипнул меня за щеку.
Как-то раз он привел с собой еще одного мужчину. Меня этот незнакомец поразил – волосы торчат вверх, глаза вращаются. Пока Пауль разговаривал с отцом, незнакомец то и дело вскакивал, выбегал из кабинета и описывал несколько кругов по вестибюлю, потирая виски и что-то бормоча сам себе, точно сомнамбула. Я сидела на верхней ступеньке лестницы и наблюдала за ним. Он вроде бы и не замечал моего присутствия, но вдруг остановился, взглянул прямо на меня и спросил, чему нас учат в школе. Вы, может быть, помните, одно время он служил сельским учителем. Ну и соответственно, держался в вопросах образования мнений самых строгих. Я рассказала ему о нашей школьной программе, и он принялся поносить меня за ее несовершенство – как будто это я ее и составила.